Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

— Конечно. Я немедленно сделаю это, — пообещал я и, не теряя ни секунды, вытащил свои контейнеры и пробирки. Но не тут-то было.

— Это не здесь, — было сказано мне. — Здесь мы не принимаем денег, для этого существует специальный кассир. А теперь уходите и займите место в очереди.

Но в конце концов она сдалась и сказала, чтобы я написал, какие именно тесты я хочу получить. Что я и сделал, добавив запрос об особой важности теста, определявшего функционирование печени; на верхней кромке запроса я начертал свое имя, а также номер и индекс своей израильской лицензии; думаю, нет нужды упоминать о том, что я обошел вопрос о том, что моя больная некоторое время тому назад была госпитализирована в этой же самой больнице, — я сделал это во избежание каких-либо бюрократических неприятностей. Распорядительница взглянула на мою заявку, поставила большой вопросительный знак возле строчки «тест на функции печени», заметив, что она не уверена, делаются ли подобные тесты у них в лаборатории, машинально завернула образцы крови и мочи в тетрадные листы, не озаботившись даже тем, чтобы прикрыть отверстия пробирок резиновыми пробками, и сунула их в большую картонную коробку, полную покрытых пылью пробирок, частью пустых, частью заполненных подозрительной на вид цветной жидкостью. Я поблагодарил темнолицую начальницу, но счел нелишним еще раз повторить, что мой запрос требует самого быстрого, безотлагательного исследования.

— Если вам нужна моя помощь, я могу сделать проверку собственноручно. Моя больная, — пояснил я, — сгорает от лихорадки в Бодхгае. Лечение зависит оттого, как быстро мы получим результаты анализов.

Вот здесь благородная индийская женщина не выдержала и взорвалась:

— Каждый человек здесь хочет знать… каждый ожидает, каждый, кто ожидает, — болен, каждого направил сюда врач, никто не проводит анализ крови потому, что ему нечем больше заняться, — поучала она меня, как если бы я был маленьким мальчиком. Почему я вообразил, что могу получить ответ вне очереди? Только потому, что у людей, ожидающих в больничном коридоре кожа более темная, чем у меня? И тонкой своей рукой она плавным движением показала мне на выход.

Не понимая даже почему, я был так глубоко оскорблен, что первым моим побуждением было забрать обратно мои образцы и поискать другое место, где их могли бы обработать. Но я сдержался. Поддавшись порыву, чаще всего проигрываешь, а я не имел никакого представления, куда бы обратиться еще, и я не знал, когда получу ответ здесь. И я покинул негостеприимный барак. Некоторое время я кружил по больничному двору, волоча ноги, то туда, то сюда среди индусов, ожидающих в темноте, заглядывая в окна, за которыми видны были согбенные над микроскопами фигуры больничных лаборантов, трудившихся в тусклом свете люминесцентных ламп; рядом с каждым стояла большая бутыль с реагентами. Древние микроскопы — таково было единственное оружие, которое давало ответ на состояние крови и мочи в принесенных пробирках синего стекла. В конечном итоге я понял, что сыт по горло этим бесцельным блужданием вокруг да около, и вернулся к месту, на котором оставил своего рикшу, но увидел, что место это запружено точно такими же средствами передвижения, и я был не в состоянии отличить их одно от другого. А потому мне пришлось брести от одного рикши к другому и будить заспанных водителей, дремавших, скорчившись, на задних сиденьях, так что прошло немало времени, прежде чем я обнаружил моего водителя, который, на мое счастье, имел привычку не расставаться со своим белым тюрбаном даже на время сна.

— Отвези меня к реке, — распорядился я, потому что с первого же дня нашего пребывания в Индии я чувствовал необъяснимую тягу к воде.

Но заспанный мой водитель, улыбаясь широко раскрытым беззубым ртом, начал объяснять на немыслимой каше из английских слов, что в настоящее время река в Гае отсутствует.

— Как это — отсутствует? — удивился я. — Как она может отсутствовать, когда вот тут, в путеводителе, она значится вполне определенно?

— Да, да, — закивал рикша своим белым тюрбаном, полный желания помочь мне. — Да, сэр. Все верно. Эта река, та, что у вас нарисована, — она есть. Только сейчас в ней нет воды. — И говоря это, он помогал мне поудобнее устроиться рядом с ним на сиденье, еще сохранившем тепло его тела, и накидывая мне на плечи тонкое лоскутное одеяло. А затем аккуратными движениями начал выводить наш экипаж из стада таких же собратьев, заполонивших пространство вокруг. В результате мы и вправду оказались на берегу реки, обозначенной в путеводителе, но абсолютно безводной в этот зимний сезон. Где-то далеко, на дне ложа пересохшей сейчас реки, горел огонь. По его форме я был уверен, что это огонь погребальный. Фигуры, просматривавшиеся вокруг огня, были, скорее всего, члены его семьи и родственники покойного, помогавшие его душе окончательно освободиться от земных уз.

Выйдя из мотороллера рикши, я достал свой рюкзак и вынул оттуда свитер, поскольку воздух в ночи заметно посвежел, и начал осторожно спускаться по широкому сухому береговому откосу, ведущему неведомо куда; внутри у меня все еще бушевало пламя, вызванное высокой, тонкой, темнокожей индианкой. Но почему я чувствовал себя настолько оскорбленным? Я попытался проанализировать ситуацию. Что со мной произошло? Задело ли ее недоверие ко мне мое самолюбие? Нет, тут было что-то иное. Лазар и его жена, на мой взгляд, не обнаруживали тревоги, они не придавали такого уж значения тому факту, что их дочь на самом деле серьезно больна, что ее положение угрожающе, что ее болезнь — это не просто некое недомогание, которое рано или поздно пройдет само собой. Волна жалости и сочувствия к больной девушке и врачу, вызвавшемуся ей помочь, нарастала во мне, и в то время, как я спускался заросшим речным склоном по направлению к ритуальному огню, слезы застилали мой взгляд. Что это, черт возьми, было? Почему я был так уязвлен и рассержен? Профессор Хишин имел полное право не взять меня в свое отделение. Как врач, которым я всегда восхищался, мог сказать безапелляционно «самоизлечивающееся заболевание»? Что он, этот Хишин, знал на самом деле? И я затрепетал, как если бы он стоял сейчас рядом. Но не остановился, а продолжал спускаться, продираясь сквозь кустарники и заросли диких цветов, бесцветных в темноте, прокладывая свой путь как можно внимательнее мимо уснувших на голой земле пилигримов и нищих бродяг, едва прикрытых лоскутами материи или картонными коробками, утирая неожиданные слезы, превратившие меня в плачущего малыша, — именно здесь, в единственном на земле месте, способном превратить избалованного европейца в смущенного обывателя, притихшего перед лицом истинного страдания.