Карл-Иоганн Вальгрен - КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН

Отец у нас всё же общий, хоть мы и такие разные, думал Иоаким, стоя рядом с сестрой в галерее на Васагатан. Последний раз они виделись на похоронах, после этого успели пронестись целые эпохи времён и событий. Интересно, когда теперь они увидятся в следующий раз.

— А что с твоим глазом? — спросила Жанетт. — Тебе надо к врачу.

— Небольшое путевое приключение. С носом хуже. Кажется, он сломан. И говоря честно, я это заслужил…

На стене в канцелярии галереи висело зеркало двадцатых годов — Иоаким помнил его по квартире на Чёпмансгатан. Человек, глянувший на него из зеркала, выглядел как гладиатор после боя. Левый глаз лилово-коричневым колоритом напоминал картину Бацци, которую Жанетт только что выложила на стол. Но, главное, нос — мало того что он нестерпимо болел, он ещё и показывал немного налево, как Иоаким только сейчас заметил.

— Драка в машине с новообретённым приятелем? Впрочем, меня это удивляет куда меньше, чем твоя внезапная искренность.

Она приоткрыла штору — в зале галереи на козетке сидели «Хамрелль и Сын». Они ждали, как два школьника, нервничающих перед экзаменом. На стенах было пусто — мёртвый сезон между двумя выставками.

— Что ты хочешь делать с Бацци? — спросил Иоаким. — Я неисправимый грешник. Не мне решать.

— Живопись просто фантастическая… Самое странное — я не помню, чтобы он мне её показывал.

— Может быть, боялся, что ты что-то заподозришь?

— С чего бы? Я же скушала всё остальное! Он мне много чего показывал… у меня даже тени сомнения не возникало… Если бы он повесил на стенку в Фалькенберге Караваджо или Веласкеса, я бы, может, и задумалась. Но он всё время держался в границах правдоподобия. Мне кажется, было два Виктора… Как же это можно — полжизни посвятить обману собственных детей?!

Она внимательно разглядывала полотно. Иоакиму показалось, что она надеется услышать голос Виктора, какое-то цветовое эхо…

— А ты видишь, что одна из фигур — автопортрет отца?

Он заметил это давно: молодой Виктор Кунцельманн в одеяниях итальянского ренессанса. Даже руки были отцовские — он ловил брошенное ему яблоко.

— Он оттолкнулся от картины «Святой Себастьян» или как там она называется… Я слушала лекцию о Вазари в университете… Портрет святого… Кажется, его использовали для крестного хода.

— Остаётся вопрос: «А кто же второй?»

— Этого мы никогда не узнаем…

Жанетт глубоко и печально, с перерывом, вздохнула:

— Знаешь, он мне снится почти каждую ночь. Странно, всегда в одном и том же возрасте. Я только на днях сообразила — я вижу его таким, каким он мне казался, когда мне было пять или шесть… удивительно, правда?

Йокке Кунцельманну с его эмоциональной тупостью Виктор не снился никогда. Этот тип с кастрированной совестью. Кунцельманн-младший, вообще не ощущал потери отца, хотя должен бы. Такой уже он есть… безнадёжный случай, что-то с ним не так, надо бы поставить диагноз и лечить его, этого Йокке, но, похоже, жизни не хватит… что же я за человек такой? Ему захотелось уткнуться в колени Жанетт и заплакать, но он сдержался и распаковал последнего Кройера:

— А с этим что делать?

Если бы не подпись художника, не название его почерком на обороте («Итальянские крестьяне в Сора де Кампанья», 1880), если бы не подделанный провинанс (последняя продажа: Дженни Адлер, Копенгаген, в 1901 году продала картину лондонской галерее «Крафорд и Сын»)… если бы не некоторые изыскания, проведённые Иоакимом в художественном отделе Государственной библиотеки — если бы не всё это, он ни за что бы не подумал, что это Кройер. Но сейчас он знал, что этот Кройер вполне мог быть подлинным.

— Это из его итальянских поездок, — сказал Жанетт. — Ничего общего со скагенской игрой света… Задумано, как ранний Кройер.

— Виктор содрал мотив с наброска из дневника Кройера, — сказал Иоаким. — Я немножко поиграл в детектива. Есть другая работа из той же поездки, итальянские шляпных дел мастера или что-то в этом роде, он тоже сначала сделал эскиз, а потом уже написал маслом. На той же странице в дневнике и крестьяне… Кройер никогда к этому наброску не возвращался, селяне так и остались в карандаше. За него постарался Виктор. А колористическое решение позаимствовано у шляпников.

— Он прекрасно знал, что это он никогда не продаст. Слишком подозрительно. Так что отец, похоже, написал эту штуку просто для собственного удовольствия.

— А мог бы и найтись какой-нибудь частный коллекционер… из доверчивых.

Иоаким посмотрел в щёлку — Хамрелль задремал на диванчике для посетителей, Фидель тоже клевал носом.

— Ты имеешь в виду кого-то конкретного?

— Семборн, к примеру…

— Я притворюсь, что этого не слышала… Есть такие вещи, о которых лучше не знать. Речь же идёт о папином старом адвокате, что бы там про него ни говорили…

Она подошла к письменному столу, где стояли реликвии их детства. Виктор сразу узнал красивый, в стиле югенд, письменный прибор Виктора. И фотография в рамке — он сам и Жанетт, ещё совсем маленькие, в начальной школе.

— Оставим его в покое… Могу я взять это полотно?

— Делай что хочешь. Только меня не вмешивай.

Его сестра — поистине великодушный человек, подумал Иоаким. Накануне они провели военный совет. Она, не повышая голоса, высказала всё, что думает о позорной деятельности Иоакима, — спокойно и аргументированно. Потом, в присутствии Иоакима и Эрланда, позвонила в полицию и сделала заявление — её шантажируют какие-то типы, которые неизвестно почему вообразили, что купили украденные из её галереи картины. При этом она не сказала ни слова, что в деле замешан Иоаким. Хамрелль, которого тоже допустили к переговорам, заверил её, что никакие неприятности с законом им не грозят.

— Эмир и Марио не из тех, кто побегут в полицию заявлять, что мы с Йокке продали им подделки. Они будут молчать как рыбы.

Будем надеяться, что он прав, подумал Иоаким. Будем надеяться. Сестру мы выгородили и теперь остались один на один с мстительными братьями. В последней эсэмэске на мобильнике Хамрелля кузены Маркович обещали кастрировать их обоих, утопить в Меларен или просто-напросто пристрелить где-нибудь в лесу.

— Что вы будете делать дальше? — спросила Жанетт.

— Точно не знаю. Я в компании путешественников… Мой голос — лишь один из трёх. О Стокгольме, во всяком случае, речи и быть не может, пока мы не решим наши маленькие проблемы.

— А что касается Семборна, — сказала сестра задумчиво, — он неплохо погрел руки на папиных деньгах. Наш ревизор ещё зимой приводил в порядок бумаги… Я не хотела тебе говорить, но речь идёт о нескольких сотнях тысяч.

— Ты заявила?

— Нет… Я знала, что папа продал ему картины, так что, думаю, выходит так на так. — Она привычными движениями упаковала обе картины. — И знаешь, я не возражаю, если вы продадите ему ещё что-нибудь. Как бы привет от Виктора с той стороны…