Гарри Гордон - Обратная перспектива

Учитель, по его мнению, это неудачник, не справившийся с профессией или судьбой.

Если что-то умеешь — делай себе, кто мешает, а не можешь — нечего пудрить мозги другим. Если речь идёт о передаче опыта, то у меня нет опыта. Только возраст. Я из него состою, и отдавать нельзя — рассыплюсь.

Но, поднявшись на второй этаж и позвонив, Константин Дмитриевич вдруг ощутил острый восторг от осознания своего несовершенства и возможности начать всё заново.

Окончив четыре класса и работая подмастерьем у печника, Плющ и не помышлял об учёбе в художественном училище, но там учились его друзья — и Карлик, и Кока, — всё равно приходилось там болтаться, и писать постановки, и спорить, — правильнее было бы всё-таки поступить.

Требовался аттестат зрелости: в этом случае не нужно было сдавать общеобразовательные предметы — диктант Костик завалил бы обязательно. В крайнем случае, годилась бы справка об окончании восьми классов. А диктант — пацаны что-нибудь придумают, Карлик подбросит.

Документы — подлинные, разумеется, — продавались на Староконном рынке. Аттестат стоил двести пятьдесят рублей, справка — сто. Деньги немалые, но скопить можно. Только какой же ты художник, если копишь деньги, вместо того, чтобы пить белое сухое, без которого не докажешь, что Сальвадор Дали — просто гамно.

Однажды в конце мая Плющ ворвался в мастерскую сияющий.

— Где пропадал? — спросил Карл.

— А я, пацаны, бабки делал. Неделю раствор месил. И в результате — у меня на кармане триста карбованцев.

— Аттестат! — строго сказал Кока.

— Ну да. Причём, свежий. Урожая этого года. Когда у них там выпускной?.. В воскресенье — на Староконный. Только, мальчики, поедем вместе. А то мне туфту двинут — я того аттестата в глаза не видел.

Кока достал из кармана мелочь, сдул табачные крошки.

— У меня рублей шесть, — ответил Карл.

— Ребята, а я? Я в доле.

Кока пасмурно оглядел Плющика.

— С тебя тридцатник. И больше не вздумай.

Взяли три бутылки вина, три пачки болгарских сигарет «Витоша», кружок полтавской колбасы и буханку чёрного хлеба.

Отцветала уже сирень, но над её синей листвой колыхались и шумно дышали огромные груды белой акации, в её сладком запахе возвращались смутные детские печали. А когда этот запах смешивался с запахом морской воды, ещё прохладной и потому особенно свежей, тянуло сделать что-нибудь глупое и необъяснимое.

Под Аркадией, на диком пляже, горел в пещере небольшой костёр из плавника, на гибких веточках дерезы покачивался над огнём шашлык из колбасы и хлеба. Колбаса шипела и лопалась, жир капал на гладкие, обточенные морем деревяшки, и капля долго чернела, пока деревяшка не обгорала.

О живописи — это слишком серьёзно, об этом потом, вечером, в пустом гулком коридоре под статуей Лаокоона. А сейчас — акации гонят волну, волны эти сталкиваются над берегом с волнами прибоя, мерещатся в этой зыби пленительные образы.

Девушки на курсе, конечно, никакие. Одна — дура, с вечно воздетыми ручками и круглым животом, похожа на примус. Другая — красивая, ничего не скажешь, только уж слишком распущенная, опасная, гуляет с фиксатыми жлобами, старыми, лет под тридцать. А эта вообще — комсомолка с тонкими ножками и бородавкой на губе. Римка, конечно, ничего — весёлая, талантливая, с крепкими ногами и низко посаженным задом, а двигается — как американский авианосец «Кирсардж». Только и с ней говорить не о чем — тёмная, как антрацит, с какого-то хутора под Херсоном.

— Вот мы привередничаем, — грустно сказал Кока, — а женимся в результате на каких-нибудь кугутках.

— Я не женюсь, — похвастал Плющик. — Я, как приспичит жениться, ухо себе буду обрубать, вроде Ван Гога.

— Это сколько тебе ушей понадобится, — рассмеялся Карл. — И вообще — ты Ван Гога с отцом Сергием перепутал.

— Тихо! — Кока приложил палец к губам и насторожился. Все замерли.

— Нет, показалось, — сказал Кока.

Карл знал, что не надо расспрашивать. Показалось — и показалось. Он выполз из пещеры — и задохнулся, как от хорошей новости: шелестела и клокотала в прибое галька, впереди — полное лето каникул, ему — восемнадцать, а до женитьбы — как до того Лузановского мыса, что висит над горизонтом светлой охрой, с разбелённым ультрамарином в лощинах.

Кока взобрался на скалу и подбрасывал в воздух остатки хлеба. Чайки кружили над ним, овевали крыльями щёки, садились на плечи, зависали над головой, царапали светлые волосы, Кока хохотал и разбрасывал руки. Внезапно он затих.

— Стоп! А где Плющик?

— Мало ли… Зашёл за скалку.

Кока спрыгнул с камня.

— Ты — туда, а я — туда.

Карл посмотрел на море — да нет, Плющик сдуру туда не полезет, он и в тёплой воде не очень-то… По гальке и по песку, перебираясь через осыпи и завалы, заглядывая в пещеры, мимо бледной парочки, недовольно поглядевшей вслед, Карл обошёл несколько бухточек и вернулся к угасшему костру. Через некоторое время подошёл Кока.

— Ну?

— Слинял, гад.

— Это кто слинял? Это кто гад?

Светящимся силуэтом Плющ возник в проёме пещеры, торжественно вынул из-за пазухи тёмную бутылку кубинского рома.

— Плакал аттестат зрелости, — обречённо кивнул Кока.

— А ром — он и есть сама зрелость, — возразил Плющик, — напиток настоящих мужчин. Ничего, Кокочка, на справку осталось. Ты, ведь, Карлуша, диктант подкинешь?

Швыряли камни, целились в сигаретную пачку, жменю гальки подбрасывали таким образом, чтобы она, входя в воду, произносила «Бурлюк!». Спорили, у кого лучше получается. Пили за настоящих мужиков: дядю Хэма, Поля Гогена, Александра Грина.

— Я вам скажу хорошую новость, мальчики. Этих бабок всё равно бы не хватило. Я узнавал — с этого сезона аттестат стоит пятьсот.

— Ну как, рассказывай. — Снежана нетерпеливо пододвинула стул. Лелеев поднял над столом стеклянные глаза.

— Ты меня, Снежаночка, сначала напои, накорми, а потом спать уложи.

— Нет, серьёзно.

— А серьёзно, — Плющ налили себе полстакана водки и залпом выпил. — А серьёзно — ничего серьёзного. Разночинец, дай-ка зажигалку.

— Ну, не томи…

Плющ, наконец, успокоился.

— Во-первых. Ты же знаешь, Снежаночка, эти музейные особняки — сплошные коммуналки и жить страшно — деревянные конструкции сто раз погнили. А тут — капитальные перекрытия, и весь второй этаж — заблудиться можно. И полы тисовые. Водила меня, госпожа, водила, а потом завела в ванную и показала свою джакузи…

— Что-что? Лелеев, что ты ржёшь?

— Джакузи. Ну, хреновина такая. С водоворотиком.

— Ладно. А сама-то она как, Надежда?

— Ничего. Только обаятельная. Сволочь, наверное.

Лелеев закашлялся.

— И нечего кашлять. Хорошему человеку незачем казаться хорошим.