Гарри Гордон - Обратная перспектива

— Да вы успокойтесь и читайте. А там — талант вывезет. Вы много читаете?

Карл промолчал: он давно уже не читал книг, особенно хороших — боялся поддаться посторонним интонациям, или нахвататься чужих радостей, как собака блох.

— Талант. Вот я про бутылку и штопор. Там ведь вино. А я водки хочу…

— Нет проблем, — засмеялся Дедушка и наполнил лафитники.

— Да нет, серьёзно. Что за качество таланта такое. Что бы ни сказал — выгляжу человеком несерьёзным, раздолбаем. А другой — как ни пукнет — важный человек, государственный, народный заступник.

— Это просто: тот человек взывает к справедливости и отмщению, а вы прощения просите. Тут уж ничего не поделаешь. Главное — не соврать. Ладно. Но хоть картинки ваши пишете? Кажется, вы этим зарабатываете?

— Зарабатываю. Раз в год по столовой ложке. Если б не Танина зарплата… Но дело не в этом. Хорошо даже, что на заработок не рассчитываю. Я про степень серьёзности и свободы: зажмуришься, разбежишься, и на краю — стоп. Страшно. И уходишь в свои наработанные штампы. С позором. А людям нравится: почерк, говорят, узнаваемый. Можно, конечно, и прыгнуть, но… кистемойки не хватает.

— Как это? — полюбопытствовал Дедушка, заложив ногу за ногу.

— Кистемойка, — воодушевился Карл, глотнув, — обыкновенная банка, с тёркой внутри. Заливается керосином. Сунул туда кисти, потёр, и — оставил там же.

— И?

— Так ведь пахнет. Никакая женщина, будь она трижды Татьяна, не выдержит постоянного запаха керосина. Кистемойке нужна мастерская. А это уже другая история — друзья, портвейн, легкомысленные натурщицы.

— Да-а, — сказал Дедушка так протяжно, как будто почесал затылок. — Как у вас интересно… Значит, на двух стульях — никак?

— Конечно. Мне и так достаточно нескольких родин…

— Ну, это вы напрасно. Если, как говорит наш друг Слава, родина — это…

— То во мне его хватает. Выходит, я сам себе Родина.

— Не ёрничайте, — Дедушка впервые нахмурился, и Карлу стало не по себе.

— Слушайте внимательно. Человек, а тем более, писатель, живёт в языке. В родной речи. «Отечество нам — Царское село», — сказал один товарищ. Так что у вас есть земляки, соотечественники, товарищи. Общайтесь. Вы давно читали, скажем, «Домик в Коломне»? Или «Тамань»? Или «Казаки»?

Карл посмотрел на бутылку. Водки осталось мало. А второй бутылки, он понимал, не будет. И накатит сейчас приступ мучительной застенчивости, и не о чем станет говорить…

— Да пошёл ты! — задохнулся он. — Наливай лучше. Лечить он меня будет!..

Не успел Карл испугаться своей дурацкой вспышки, как Дедушка протянул ему рюмку:

— Ваше здоровье, Карл Борисович. Пойдёмте, у меня классный диван, люкс, как говорят у вас в Одессе. Поспите, а утром я отвезу вас на электричку. Ничего, Татьяне я сообщу…

Voila longtemps que je n`ai pas ri si fort, mon cher Charles que je l`ai fait apres avoir recu votre letter. J`ai du rappeler tous les restes de mon honnetete, pour ne pas le montrer…

Стоп. Хорошо, конечно, найти общий язык с великими, но не до такой же степени…

Карл сидел у окна и сердился на Пушкина. Вряд ли тот понимал, когда писал по-французски, что делает, представлял же, к кому обращается. Не буквально же принимать его «Отечество нам Царское Село…»

Пришлось помучиться — где со словарём, где по наитию, прикрыв глаза, пробрался-таки Карл к содержанию, даже форму почувствовал…

Давно я не смеялся так весело, любезный Карл Борисович, как по получении Вашего письма. Мне пришлось собрать в кулак остатки своей порядочности, чтобы не показать его своим и снова не посмеяться.

Тотчас видно, как Вы рассеяны. Сосредоточьтесь Вы хоть ненадолго, и сами бы нашли ответы.

Впрочем, приписываю Вашу глупость, простите великодушно, желаниям, вполне объяснимым, завязать со мной беседу.

Вы спрашиваете — каково, после стольких лет служения благословенной Эвтерпе, перейти в услужение презренной прозе?

Смотрите сами, любезный Карл — если на дружеской пирушке кончится шампанское — не добрать ли желаемой радости худою мадерою? То-то и оно, добрать, мой милый.

А если серьёзно: изливайте свою душу хоть в служебных записках, только не позволяйте себя редактировать. И не думайте о цензорах — с ними и заболеть недолго.

Я предполагаю в Вас такую же аневризму сердца, как моя. А поскольку моя старше (хоть по годам Вы глубокий старик), позволю себе дать Вам совет: любите побольше. А всё равно, кого и что — хоть хромую собаку, хоть Государя. Всё ж Государя — лучше: состояние волнительное и опасное, а при должном везении — ещё и материальное.

А кроме шуток, любезный Карл — легкомыслие не должно быть грубым и тупым. Я много смеялся в первой молодости и знаю, что говорю.

Вы правильно остерегаетесь тяжёлой правды для всех, мрачной справедливости и мнимого величия. Однако и в милом Вашему сердцу легкомыслии есть одна гадкая штука: красное словцо. Не стоит ради него дубасить по своим и тем самым радовать чернь. Однако, прощайте. Спасибо, что были мне интересны. Посмешите иногда.

Ваше всё

Александр Пушкин.

Здравствуйте, неведомый Карл Борисович.

Безмерно тронут и удивлён обращением Вашим. И, коль обнаружилось, что у Вас ко мне нужда, рад буду, по мере слабых сил моих, попоспешествовать Вашему взыскующему разумению.

Радетелей за Россию много, а она, всего лишь, одна — отчего же она так безвидна и печальна…

Пора бы нам, русским, устроить такое общество, где каждый нищий будет обласкан, хотя бы кашею, и сможет радоваться милости Божьей, хотя бы в образе отражения ласточки в Миргородской калюже.

Впрочем, Миргород, я слышал, уже за кордоном. Бедному уму моему это непостижимо.

Надо, голубчик, начинать с себя, и посему примите к сведению сии дружеские пиески.

Не желайте себе совершенства: оно не Вам поручено и вершится без Вас. Усилием любви Вашей должно лишь приблизить его по возможности, установив над собою, чтобы всякий, увидевший это, смотрел поверх головы Вашей. Вот возможное влияние, которое Вы можете оказать на ближнего.

Если на пути Вашем встретится мудрый Дедушка, идите за ним следом, но не опирайтесь, как на посох, не уподобляйтесь страннику, поверженному отчаяньем и слепотой.

Не торопите радости и счастия своего, наносите краски жизни, как наносит умбру, сиену и лазурь бесподобный Александр Иванов: вдумчиво, прозрачно, слой за слоем, трепетно и степенно.

Если Господь сподобит написать книгу, не прельщайтесь большим количеством экземпляров, издайте столько, сколько, по зрелом размышлении, сможете сжечь.

Я слышал, друг Ваш отдал Богу душу, так и не соединившись с Отечеством своим, хотя и пребывал там в поздние свои дни. Это прискорбно, но винить некого. Не обретёте должного смирения, — будьте, по крайности, безобидны.