Дорис Лессинг - Великие мечты

Руперт потянулся к ней, Фрэнсис подвинула свой стул к нему, и они обнялись, объединенные огорчением.

Неделю спустя выступление «Ты не наша мама, и мы не будем…» повторилось.

Весь тот день Фрэнсис пыталась поработать над сложной книгой по социологии, которую писала, но ее отрывали телефонные звонки: сначала из школы по поводу детей, потом из больницы насчет Мэриел, и Руперт позвонил из редакции, где работал, с вопросом, что купить к ужину. Ее нервы были на пределе, они дрожали и гудели. Проблемы последних дней сложились в одну, навалились на нее… Что она здесь делает? В какую ловушку снова угодила? Ей хотя бы симпатичны эти дети? Эта девочка с ее упрямо поджатыми губами, этот мальчик (бедный малыш), настолько напуганный тем, что происходит, что едва может поднять глаза на нее или на отца, он даже ходит как во сне, с паникой в глазах, которую пытался замаскировать неумелым сарказмом.

— Хватит, — сказала Фрэнсис, — все, с меня хватит! — И встала со своего места из-за стола, отодвинув тарелку. Она не смотрела на Руперта, потому что совершала непростительное — била его, когда тот был беззащитен.

— Чего хватит? — спросила маленькая девочка — да, она всего лишь маленькая девочка.

— А ты сама как думаешь? Я ухожу. Ухожу, как обещала.

И Фрэнсис пошла в спальню, которую делила с Рупертом, медленно, потому что ноги не двигались, но не из-за нерешительности, а из-за того, что она приказывала им уводить ее от Руперта. Там она вынула из шкафов свою одежду, сложила ее на кровати, нашла чемоданы и стала методично паковаться. Направление ее мыслей вдруг изменилось кардинально, ничего подобного Фрэнсис не чувствовала в последние недели. Сейчас она сравнивала себя с невестой, которую несло потоком событий куда-то, не давая ей ни минуты, чтобы подумать, и вот уже канун свадьбы, и она сидит в растерянности, гадая, не сошли ли все с ума. Так и Фрэнсис: ситуация, которая казалась ей довольно разумной, пусть и трудной, вдруг открылась с другой стороны — как будто ее, со связанными руками и ногами, тащат в тюрьму. Как ей такое могло вообще в голову прийти: согласиться на то, чтобы взять на себя заботу об этих детях, даже временно? И откуда ей знать, временно это будет или навсегда? Нужно бежать отсюда, бежать как можно скорее, пока еще не слишком поздно. Только одна ее мысль сохранилась в неизменном виде — мысль о Руперте. Фрэнсис не могла отдать его. Ну, да это и не нужно. Она в конце концов соберется с силами и купит жилье, свое жилье, и тогда… Дверь приоткрылась, едва заметно, потом еще немного, и показался мальчик.

— Маргарет спрашивает, что ты делаешь.

— Я ухожу, — ответила Фрэнсис. — Закрой дверь.

Дверь закрылась серией неуверенных подергиваний, как будто сужение проема на каждый дюйм прерывалось вопросом: может, еще раз войти?

Чемоданы были упакованы и стояли в ряд, когда в дверь проскользнула Маргарет: глаза опущены, рот полуоткрыт, тот самый недовольный ротик, но теперь он опух от слез.

— Ты правда уходишь от нас?

— Да, правда. — И Фрэнсис, убежденная в том, что уходит, велела: — Закрой дверь — аккуратно.

Позже она вышла на кухню и нашла там Руперта, который так и сидел за столом, где стояла не убранная после ужина посуда. Она сказала:

— У меня не получилось, прости.

Руперт мотнул головой, не глядя на нее. Боль, согнувшая его одинокую и храбрую фигуру, разгородила их. Фрэнсис не могла этого вынести. Она поняла, что не уйдет, по крайней мере не так. Она думала в последний миг своего краткого бунта: «Я куплю жилье, а Руперт сам будет разгребать проблемы Мэриел и детей, а потом будет приходить ко мне, и…»

— Конечно же, никуда я не ухожу, — сказала она. — Разве я могу?

Руперт не шевелился, но потом медленно протянул к ней руку. Фрэнсис села на стул рядом с ним, пригнулась, чтобы его рука легла ей на плечи. Они склонили друг к другу головы.

— Что ж, как минимум, они больше не будут портить тебе нервы, — сказал он. — То есть если ты и вправду остаешься.

Тягостность происшедшего требовала, чтобы они укрепили ослабевшие душевные силы физической близостью. Руперт отправился в спальню, и Фрэнсис готовилась последовать за ним, только хотела выключить в доме свет. Она подошла к двери девочки, желая только заглянуть и сказать «Спокойной ночи, не волнуйся, я не ухожу». Но в коридоре Фрэнсис услышала всхлипы, душераздирающие беспомощные всхлипы, сиплые оттого, что не прекращаются уже давно. Фрэнсис взялась за дверную ручку, потом прижалась к двери лбом: «О нет, нет, я не могу, не могу…» — но детское горе было сильнее ее. Она сделала вдох и вошла в комнату. Девочка оторвалась от подушки и в один миг оказалась в ее объятиях:

— Фрэнсис, Фрэнсис, прости меня, я не хотела!

— Все хорошо, тише, тише. Я не ухожу. Я хотела уйти, но теперь передумала.

Поцелуи, объятия, и теперь начнем новую жизнь.

С мальчиком все окажется сложнее. Травмированный ребенок, поддерживающий себя лишь коконом гордости, он отказывался от слез, отвергал утешающие руки, в том числе и отцовские; он не доверял им. Он видел, как его мать, такая больная и немая, уходила внутрь себя так глубоко, что не слышала, как сын зовет ее. Эта картина стояла в его голове, пока Уильям послушно делал то, что ему было велено: ходил в школу, учил уроки, помогал убрать со стола, заправлял кровать. Если бы Фрэнсис и Руперт знали, что происходит в душе Уильяма, поняли бы его горькое, одинокое несчастье — но что они могли бы поделать? Его послушность даже внушала им некоторую уверенность в будущем: ну, уж с ним-то будет попроще, чем с Маргарет.

Сильвия стояла в аэропорту Сенги, в зале прибытий, где разместились багажная карусель, иммиграционный контроль и таможенные службы. Все люди, сошедшие вместе с ней с самолета, находились тут же. Они однозначно делились на две группы: черные в плотных костюмах-тройках и белые в джинсах и футболках, с завязанными на бедрах свитерами, в которых они вылетели из Лондона. Чернокожие пассажиры в радостном возбуждении двигали холодильники, плиты, телевизоры и мебель туда, где их можно будет предъявить таможенникам для получения разрешения на ввоз, которое безотлагательно и давалось, так как служащие аэропорта были благодушно настроены, счастливы за своих соотечественников и щедро ставили красным мелом каракули на каждый деревянный ящик, появляющийся перед ними. У Сильвии были сумка с личными вещами и два больших чемодана с медикаментами и припасами, о которых просил отец Макгвайр: списки прибывали в Лондон один за другим, каждый с припиской: «Не считайте себя обязанной привозить это, если вам трудно». В самолете Сильвия услышала беседу двух белых, которые обсуждали цимлийскую таможню, ее непредсказуемость, ее явную пристрастность к чернокожим пассажирам, которым позволялось ввозить мебель контейнерами. Соседом Сильвии был молчаливый мужчина, одетый в джинсы и футболку, но с серебряным крестом на цепочке. Опасаясь, что крест может быть всего лишь данью моде, Сильвия робко спросила, не священник ли он, и получила ответ, что да, он — брат Джуд из миссии такой-то (названия она не расслышала — незнакомое название пролетело мимо ушей). Тогда Сильвия поинтересовалась, следует ли ей ожидать проблем на таможне с таким количеством багажа. Выслушав ее историю и заметив, что знаком с отцом Макгвайром, миссионер пообещал помочь Сильвии с прохождением таможни.