Наталья Чеха - Не царская дочь

О любви седьмого дня

Лариса Васильевна поселилась в нашем доме, когда мне было четырнадцать лет.

Стояла поздняя осень. Большие каштаны, украшавшие фасад серого «энкавэдэшного» дома, давно уже уронили листву на асфальтированные дорожки, ведущие к подъездам, и какое-то время она лежала плотным покровом, шумно звеня под ногами. И лишь недавно дворники смели ее в большие кучи, и теперь жгли, к великому моему сожалению — я любила терпкий запах каштановых листьев.

…В тот день мы со Светкой едва пришли из школы и, еще не успев зайти домой, бродили меж дымящихся листвяных костров, собирая гладкие коричневые плоды и размышляя о том, что с ними делать.

И в эту минуту я увидела, как к среднему подъезду подъехала грузовая машина, и люди в рабочей одежде, переговариваясь между собой, стали снимать с нее узлы, ящики и коробки. С трудом опустили на асфальт старинное пианино, и оно, черное, высокое, с узорами на лицевой панели и витыми подсвечниками, стояло под каштаном, придавая этому кусочку двора какой-то неземной вид.

Наблюдая за происходящим, я постояла немного, надеясь увидеть хозяев инструмента, но, кроме грузчиков, никого не было.

Пока выгружались вещи, незаметно пал туман, наступили сумерки. Гулко хлопали двери подъезда. Я подождала еще и собралась уже идти домой вслед за Светкой, которую давным-давно позвала бабушка, как вдруг услышала:

— Барышня, вы меня не проводите?

Обернувшись, я увидела высокую старуху с клюкой. Она стояла под другим каштаном, росшим прямо у входа в подъезд. Старуха была одета в черное платье, подол которого опускался почти до земли. Волосы ее были седы, но лежали аккуратной волной, обнажая высокий лоб.

— Барышня, это я к вам, к вам обращаюсь! — повторила старуха, указующе махнув в мою сторону своей клюкой…

С того самого вечера я стала бывать у Ларисы Васильевны каждое воскресенье. Мы подружились. Это была удивительная женщина. Она говорила по-французски, носила длинные платья и называла меня на «вы». И еще она играла. Негибкие уже, крючковатые пальцы с необычайной легкостью скользили по клавишам, пожелтевшим от времени, и лавина звуков обрушивалась на маленькую комнату, словно раздвигала ее стены, уходя куда-то вверх, в далекие и непостижимые для меня высоты. За окнами быстро темнело, наступала зима, в снежной путанице посверкивали холодные звезды.

Потом, возвратившись к себе домой и забравшись под одеяло, я почему-то плакала. Мне было жаль Ларису Васильевну, которая после моего ухода оставалась одна. Я знала, что в ночной тиши громко бьют часы, а Лариса Васильевна сидит в старом кресле и курит. Она курила много, и я подавала ей пепельницу и зажигала спички.

О своей прошлой жизни Лариса Васильевна никому не рассказывала. Кто она, откуда, как попала в этот город, в этот дом — оставалось тайной.

Хотелось ли мне узнать эту тайну? Конечно. Но я не говорила об этом. Лариса Васильевна учила меня молчать. Не потому, что нечего сказать. Молчать красиво и многозначительно, как молчат лишь тактичные и умные люди.

— «Пиковая дама», — с усмешкой говорили про Ларису Васильевну соседи. — Строит из себя…

Она не обижалась.

— Люди по-своему всегда правы, — говорила она мне. — Смеются? Ну да пусть, Бог их простит…

Бог, возможно, и прощал насмешников, а я прощать не хотела. Тот, кто не принимал Ларису Васильевну, для меня переставал существовать.

— Чем она тебя так покорила? — удивлялись некоторые. — Любишь ее, будто родную…

Я действительно любила Ларису Васильевну — за ее глубокую тайну, за музыку, за умение красиво молчать, за вечера в ее одинокой квартире, после которых приходили слезы.

В один из вечеров Лариса Васильевна достала большой альбом в темном кожаном переплете с узорной металлической застежкой.

— Взгляните, вот такой я была в вашем возрасте…

Я взяла в руки альбом. На плотном картоне с золочеными узорами по углам был наклеен фотоснимок. Юная девушка сидела в большом черном кресле. На резных подлокотниках спокойно лежали ее тонкие руки. Легкое белое платье спускалось складками почти до пола, чуть приоткрывая узкие ступни. Глаза девушки, темные и глубокие, смотрели прямо в объектив. Толстая коса, перетянутая лентой, лежала на плече.

В этой фотографии было что-то волнующее и таинственное. Я, затаив дыхание, перевернула страницу. На меня смотрел красивый, серьезный юноша с умными глазами.

— Когда-то я сильно страдала из-за него, — сказала Лариса Васильевна, кивая головой на снимок. — Но у нас так ничего и не сложилось. Дело, конечно, прошлое, что теперь вспоминать? И все же — вспоминаю с радостью! Наверное, и вправду душа не стареет. Прошло семьдесят лет, а я все та же…

Она улыбнулась. Часы пробили полночь. В окно светила яркая луна, шумел ветер.

Я знала, что меня ждут дома, но не могла идти. Мы сидели в полной тишине.

— Я тоже люблю одного человека, — вдруг промолвила я, имея ввиду свою тогдашнюю несостоявшуюся любовь — студента-первокурсника, взрослого, красивого и умного Сашку Клепикова, из-за которого пролила море слез, — но он меня не любит…

— И меня не любил, — вздохнула Лариса Васильевна, закрывая альбом.

— Что же делать? — шепотом спросила я.

— Жить! Только жить! Посмотрите, какая луна! А завтра будет такое же удивительное, яркое солнце! У вас, милая, все еще впереди…

Лариса Васильевна тяжело встала, медленно подошла к окну, опираясь на свою клюку. Освещенное лунным светом, ее платье показалось мне белым и легким, как на снимке.

— И запомните то, что я вам сейчас скажу: что бы в жизни не случилось, не хороните любовь… А теперь — ступайте домой. Я устала, простите…

…После этой ночи прошел год. Лариса Васильевна умерла. Ее старое пианино моя мать купила за бесценок у приехавших на похороны дальних родственников, и оно стояло теперь в комнате, монументально темнея на фоне белой стены. Взяла я и старые ноты — на память о зимних вечерах, наполненных высокой музыкой. Лежал среди моих книг и большой кожаный альбом с фотографиями юной Ларочки и ее друга. Помнила я и ту ночь, когда «пиковая дама» на одно мгновение показалась мне ровесницей, и между старостью и молодостью не было никаких различий. Были просто две женщины. И одна передавала другой что-то очень важное — без особых слов, каким-то другим образом.

Ведь иногда, чтобы научить, не надо говорить. Надо просто быть.

Много позже я задумалась: чем же заслужила Пиковая Дама мое столь долгое незабвение? Наверное, тем, что она относилась ко мне всерьез. Учитывала меня, как Личность, равную себе по достоинству. И наши воскресные встречи стали чем-то очень значимым для меня. Как когда-то в раннем детстве — воскресенья, проведенные в родительском доме. Ведь меня, круглосуточницу, забирали из сада вечером в субботу, и весь следующий день был сплошным праздником. Шесть дней я тосковала, а седьмой был торжеством любви.