Наталья Чеха - Не царская дочь

Вот за эту «любовь седьмого дня» я всю жизнь готова платить по самому дорогому счету.

123

Я всегда была уверена, что Начало — это не просто точка. Это — потенциал. Спрессованное, пока еще не развернутое во времени направление движения. Стратегия, не подкрепленная тактикой. То, что дано, но еще не осознано, как возможность.

Я люблю думать о том, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы… Если бы, к примеру, я постучала не в эту дверь, а в соседнюю, обратила внимание не на этого человека, а вон на того, произнесла не эти слова, а какие-нибудь иные, которые дали бы толчок совсем другой истории.

Но сложилось так, как сложилось.

Хотя…

Та начальная, стратегически важная точка, содержащая в себе многовариантность, никуда ведь не делась! Она продолжает существовать, напоминая о том, какой я могла бы быть. Но — не стала. Не захотела. Не смогла. Не сочла нужным. Не разглядела, не поняла, вовремя не приняла мер, не сделала шага навстречу.

Вот такими — нереализованными, несостоявшимися в действительности, но хранящимися в генетическом коде, как возможность, представляются мне отношения с бабкой по отцу.

Она родилась в семье политкаторжан. Да-да, тех самых «левых» эсэров, которые ни за что не хотели мириться с монархическим произволом. И не просто не хотели мириться. В Акатуевской тюрьме все они оказались после того, как были обвинены в терроре. Не игрушечном, выдуманном, а самом настоящем, пахнущем насилием и кровью. Один целился в Великого Князя, другая — в министра юстиции, третья — в генерала, четвертая — в губернатора, пятый — в советника, шестая участвовала в подготовке убийства самого Государя.

Исследуя эту ветвь своего генеалогического древа, я всегда думала: мужчина-террорист — это, хоть и мало почтенно, но хотя бы объяснимо. А вот женщина?

Моя прабабка сидела в одном остроге с пятьюдесятью подругами-единомышленницами. Милые девушки, дворянки, институтки, благородные девицы с трогательными завитками у висков, с длинными косами вокруг головы, с тонкими пальцами и нежной белой кожей…Кто они? В какой момент своей жизни и зачем пошли в террор? Что заставляло их, слабых и хрупких, идти на жестокое убийство — в упор, не давая жертве опомниться и принять меры к самозащите? Что пряталось в каждой из них под внешней благопристойностью и благообразием? Чего они все боялись в себе? Чего не принимали? От чего открещивались? Зачем совершали то, что совершали? И, что самое главное, не горят ли порой и мои глаза этим мстительным, поистине «левым» — левее некуда! — террористическим блеском?

После некоторых размышлений я пришла к выводу, что большинством из них двигала страсть к актерству. Жизнь, как роль — сумбурная, ЧУЖАЯ, но прожитая напоказ, вознагражденная в финале вполне заслуженными, но уж очень двусмысленными аплодисментами. Вот что их привлекало!

«Когда опускается занавес перед очарованным зрителем, то он не плачет, — писала в своем дневнике одна из них, под именем, скажем, Незабудка. — Нет, он весь еще полон тем, что было, и продолжает жить им. Так должно быть и со мной. То, что я переживала, стреляя в этого человека, было такое большое и яркое, что оно закрывает собой ту мысль, что я теперь умру и больше ничего не будет…»

…Она отложила карандаш и сделала несколько сжимающих и разжимающих движений кистью руки. Здесь, в Акатуевской тюрьме, она писала много и легко. Занималась сразу во всех кружках — истории, языков, литературы, философии, естествознания. Брала в библиотеке книги и конспектировала их — Достоевского, Толстого, Леонида Андреева, Мережковского, Лейбница, Канта, Маркса. Об учении последнего спорили в камере до хрипоты. Большинству ссыльных эсэрок оно казалось узким.

— Кто сказал, что социализм обязательно нужен? — кричала Саша Измайлова. — Кто сказал, что надо непременно бороться за интересы трудящихся?

Они тогда хотели найти общечеловеческую истину, приемлемую для всех людей без различия классовой принадлежности. «Абсолютную правду, абсолютную справедливость», — так говорила Оля Стуре.

Им верилось в скорую победу революции, вышедшей из подполья, хотелось ощутить опьянение этой победой.

— Ты не умрешь, Незабудка, — говорил ей Марк, называя ее конспиративным именем. — Не воображай, что станешь второй Перовской. Ты останешься жить…

Но она все равно постоянно думала о смерти. Смерть представлялась ей интенсивнейшим мгновением, в котором сфокусируется все пережитое и понятое. Правда, после этого «величайшего» мгновения наступает тьма, небытие — это ей уже не нравилось.

Хотя…Что после — не все ли равно? Иногда ей казалось, что этого «после» у нее вообще не будет.

Вместе с нею за совершение этого террористического акта был арестован некто Добров. Он носил красивое имя — Евгений, внешность имел соответствующую, был высок и статен, с глубоким, умным взглядом и хорошими манерами. В нем чувствовались образованность и серьезность. Незабудка сразу заметила этого человека, через год после нее прибывшего на Нерчинскую каторгу вместе с тремя эсэрами левого толка. Им даже удалось несколько раз переброситься короткими фразами, из которых стало ясно, что взглядов Евгений Добров придерживается радикальных и неписанный тюремный устав соблюдает строго: не пьет, подобно уголовным, не играет в карты, не заводит порочных знакомств, жизнь ведет почти аскетическую.

Этого устава придерживались все политические, проповедовавшие очищение быта ради преображения личности. Они много читали, организовывали лекции на разные темы, дискутировали. И Добров пользовался в этих дискуссиях большим авторитетом. Марк говорил, что есть мнение после возможного освобождения назначить его руководителем лево-эсэрского ядра в Минусинске.

Но наступит ли когда-нибудь долгожданная свобода? Никто из нерчинских политкаторжан начала девятисотых годов этого не знал.

… Через четыре года Незабудка и Евгений Добров были переведены на вольное поселение и стали жить вместе, как супруги. Вскоре у них родилась дочь. Во время родов Незабудка умерла — не так красиво и ярко, как мечтала, а буднично и скорбно, измученная родовой горячкой.

Маленькая Лена осталась с отцом.

…Состарившись и пережив самоубийство сына, Елена Евгеньевна время от времени перечитывала дневники и письма своей матери. «Убежденным социалистом и атеистом станет только тот, кто сможет в своей личной жизни провести принцип до конца, со всеми вытекающими отсюда последствиями…»

Она все больше и больше приходила к убеждению, что о настоящих последствиях ее родители, пожалуй, тогда всерьез даже не догадывались.