Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв

Машина оборвала ее. Второй раз она позвонила за несколько минут до моего прихода:

«Ричард? Ты дома? Это твоя мать. Не понимаю, почему ты мне не звонишь. А сейчас я убегаю. Перекусить с девочками перед филармонией. А! Звонят в дверь! Марджори меня забирает. Отослать ее? Я могу отказаться. Вечер с Малером! Могу обойтись! Если хочешь, могу приехать на своей „хонде“, хотя не люблю ездить в темноте. Ты ведь знаешь — с тех пор, как неправильно въехала на развязку. Лотта, девочка моя, что касается вождения, твой дорожный знак — череп с костями. Но я бы приехала, если тебе там одиноко. Кто приготовит тебе ужин? Я чувствую, ты весь день не ел. Ох, опять этот звонок! Иду! Посидели бы с тобой в темноте, подождали, когда девушка опомнится. Как хорошо. Посидеть рядышком, как бывало. Милый Ричард, я держала бы тебя за руку».

Щелк. Далее — Das Lied von der Erde [102] «Песнь о земле» ( нем. ). .

Но она напомнила мне, что я весь день не ел. Я пошел на кухню. Механически взял пачку хлопьев, пакет молока и очистил банан. Съел завтрак, который не достался детям. Что дальше? Съел два аспирина. Выпил кофе. Потом поднялся в мастерскую. Подобно матери, засучил рукава и в меру сил восстановил порядок. Поставил книги на полки. Поднял опрокинутые мольберты, собрал разбросанные кисти, карандаши и тюбики. Но с картинами, как я и думал, мало что можно было сделать. Попробовал заклеить порезы с изнанки липкой лентой, но края все равно расходились. Тогда взял иголку с ниткой — вопреки фантазиям Лотты, мы с Барти давно научились штопать свои носки, — и подверг пластической хирургии лицо Мэдлин. Увы, ряды швов сделали ее похожей на чудовище Франкенштейна. В два часа ночи я капитулировал.

Перешел по коридору в нашу спальню. Сна ни в одном глазу. Вспоминалось, как Марша дергала меня за ремень, как поднимала навстречу таз, когда я еще не пристроился у нее между ног. Не лучший способ считать слонов. Так же как — перебравшись в ее постель и нюхая оставшиеся молекулы ее туалетной воды.

После часа безуспешных попыток я надел джинсы и вернулся в мастерскую. Взял этюдник, маленький холст, горсть кистей, краски и устроился в комнате Майкла, с видом на переливчато мерцавший внизу, как вечернее платье, бассейн. Я писал его — в который? в пятисотый раз? — как море, от края холста и до края. Потом развернул этюдник в обратную сторону и попытался схватить белые гребешки, пульсировавшие на стене, как кривые на осциллографе. Никто не догадался бы, что эти пики раздробленного света, вспышечки, проблески — крылышки стрекоз и шмелей, некогда размокшие, а теперь, благодаря моему брату, вновь обретшие летучесть. В пять часов утра я лег и проспал бы до вечера, если бы в полдень меня не разбудил пронзительный звонок. Шел крупный дождь. Трубка молчала.

«Алло? Алло? — кричал я. — Кто это?» Ни голоса, ни гудка. Тогда я сказал: «Эдуард, мой лучший друг. Не потеряй Коуфакса, ладно?» Тишина. Не слышно даже дыхания. Трубка чуть не выскользнула из моей потной ладони. Наконец голос — не Эдуарда, а Майкла и не у микрофона, а как будто из глубины комнаты: «Дай мне. Папа? Я хочу…» Тишина. Я заорал в трубку, но это было все равно, что орать в океане над тем местом, где пошел ко дну человек. Я набрал *69, но, конечно, номер звонившего не выяснил. Час после этого я просидел, уставясь на телефон. Наконец он зазвонил, заставив меня вздрогнуть. Но это был только Джимбо — хотел чем-то помочь, приглашал к себе на покер. Я отказался. И на этот раз трубку оставил на столе.

Побродив по комнатам, я растопил камин и налил себе виски. Дождь усилился. Громыхнул гром. Небо стало темным, как при солнечном затмении. Зажглись одураченные уличные фонари.

Я спустился в подвал — как в детстве, когда прятался от грома. Оглядел колонны Бартоновской прозы — полное собрание сочинений, — поднимавшиеся почти до потолка. Железная топка заработала с ревом. Я подошел к штабелю старых коробок. Картон их заплесневел. Я потянул за гнилой угол. Бумага внутри была странного формата, примерно нынешнего А3, и сплошь покрыта каракулями Барти. Удалось выдернуть старый рассказ, такой старый, что скрепка на нем заржавела. Саму бумагу как будто погрызли черви. «Неприятность в пригороде» — написано было заглавными буквами наверху страницы. Раздался гром, и шестидесятиваттная лампочка на шнуре потускнела. «Глубинные бомбы!» — кричали мы с Барти: нашу подводную лодку атаковал эсминец.

«Школьный автобус остановился на углу» — так начинался рассказ. «Когда шофер открыл дверь, вереница полурадостных лиц пересекла лудную улицу». Именно так: лудную. И неплохой штрих — полурадостных. Я сел на корточки, чтобы прочесть рассказ целиком.

Герой, Дэйв Конвей, выходит из автобуса с остальными. Он предвкушает вечернее свидание со своей подругой. Но вот беда: в кармане у него табель со сплошными единицами, и он знает, что родители засадят его дома (нетрудно предугадать команду отца: «Отправляйтесь в свою комнату, молодой человек»). Он дает выход своему огорчению, швыряя сверху камни в машины на шоссе. Затем идет домой выпить пива. Но ему мешает мать, «тощая костлявая женщина с холодными пронзительными глазами, как у кобры». И конечно, у Дэйва с матерью происходит страшная ссора, в ходе которой она дает ему пощечину и впивается ногтями в его руку. Дэйв удаляется в свою комнату и слышит оттуда, как мать поднимает трубку и «говорит его девочке, что сегодня он оставлен дома за плохое поведение». После мрачного раздумья он спускается вниз, берет топор, на цыпочках подходит сзади к матери, которая — «хряп, хряп зубами» — кушает яблоко. Он отрубает ей голову одним ударом. Еще одна живописная деталь: «Голова откатилась вместе с огрызком яблока и сразу закрыла глаза». Затем — эдипова виньетка — Дэйв садится в отцовское кресло, звонит своей девчонке и говорит, что вечером за ней заедет. Когда она спрашивает, не будет ли против его мать, он отвечает: «Нет, мама теперь согласна». Finis.

Раскаты грома удалились. Я оглядел колонны рукописей вокруг себя. Улыбался ли этому Будда? И тому, что Дэйв, побросавшись камнями в машины, пнул под зад соседскую собаку? Я вспомнил, как Барти часами сидел у бассейна, выплескивая на плиты попавших в воду насекомых, чтобы они обсушили крылышки на солнце. Святой Франциск Ассизский тоже хотел поджечь домашнего кота? А Прабхавананда, гуру моего брата? А джайнисты, что боялись сделать шаг или вздохнуть, дабы не погубить невидимую гусеницу или миллионы микробов? Хотелось ли им тоже отрубить голову матери, пока она, как Ева, хряпала яблоко? С уколом в груди я вдруг вспомнил, как Лотта — да, тоже иногда кобра, змей, искусительница — как она читала все рассказы Барти. Читала ли этот? И ерошила ему волосы со словами: «Прекрасный язык! Блестящая проза»?