Давид Гроссман - Будь мне ножом

Более того — кто первым прерывает поцелуй!

Так обними меня сейчас (сейчас же!), положи мне голову на плечо. Есть одно место, кроме тайных родинок, которое я мечтаю поцеловать: впадинка на плече у шеи. Хочу губами ощутить твоё тепло, твою мягкую как бархат кожу и пульсирующую под ней артерию — это тихое непрерывное биение струящейся в тебе жизни. Приди в мои объятия, и не говори ничего, но согласись про себя, что так тоже можно рисовать семейную жизнь: двое, которые смотрят друг на друга, один против другого в очень продолжительной и ужасно медленной церемонии — церемонии смертной казни самого любимого человека…

Меня зовут ужинать. Яичница готова…

Кстати, меня потрясло то, что ты написала — что у тебя нет никого, кроме Амоса, с кем бы ты хотела поделиться сейчас своими чувствами, возникшими благодаря переписке со мной(!).

Извини: не верю! Звучит красиво. Но это невозможно.

Не просто «красиво» — в твоих устах это звучит чудесно, округло, щедро и возбуждает ревность: «…я не сомневаюсь в том, что Амос правильно поймёт то, что не перестаёт меня волновать — незнакомый человек увидел во мне нечто, настолько тронувшее его сердце, что безоглядно доверился мне…»

И дело не в том, что я не способен это вообразить. Как хорошо было бы жить в таком правильном мире, где я мог бы сказать Майе: «Подожди минутку, я только допишу письмо Мирьям», — а она бы спросила: «Мирьям?.. Что за Мирьям?» И я спокойно дописал бы письмо, вернулся бы в дом, сел за стол, положил себе кусок яичницы и сказал бы, что Мирьям — это женщина, с которой я переписываюсь уже почти полгода, и которая делает меня счастливым. И Майя улыбнулась бы, радуясь тому, что я наконец-то выгляжу счастливым (разрушая тем самым многолетнюю репутацию), и, перемешивая большой ложкой салат, попросила бы рассказать ей ещё об этом счастье, — какое оно, и чем отличается от того счастья, которое даёт мне она? Я подумал бы немного и сказал бы ей, что, когда я тебе пишу, я чувствую, как что-то во мне оживает. «Возвращается к жизни — понимаешь, Майя? Даже тогда, когда я пишу ей такое, что вызывает во мне отвращение к себе самому, — я через неё проживаю то, что только ей удалось во мне оживить, и, если бы не она, просто умерло бы. Ты же не хочешь, чтобы что-то во мне умерло, верно, Майя?», — так я сказал бы ей, нарезая тонкими ломтиками сыр и помидор и складывая из них «бутерброд», а Майя попросила бы рассказать ей ещё, и я бы рассказал, например, что ты собираешь чайники со всего мира, но все они хранятся упакованными в кладовке. И Майя подумала бы, нет ли у нас какого-нибудь особенного чайника, чтобы тебе подарить. А я продолжал бы рассказывать, и Майя, смотрела бы на меня, как раньше — наивными глазами, излучающими любовь, она положила бы щеку на ладонь, как девочка, слушающая сказку, а я рассказывал бы ей дальше…

Яир

(Но тогда и она рассказала бы мне что-нибудь новое о себе, чего я раньше не знал…)

Привет, Мирьям!

Твой подарок…

Даже не знаю, с чего начать… Так много чувств теснятся, борясь за право быть первым… Однажды, в детстве, я поклялся прочитать все книги в школьной библиотеке, которые никто не читает. И я, действительно, целый год читал только те книги, формуляры которых были пусты (так я обнаружил несколько «зарытых сокровищ»). А ещё я хотел научиться управлять своими снами, чтобы по заказу других людей встречаться с их умершими близкими. Я хотел выдрессировать собаку, приучив её каждый вечер сопровождать какого-нибудь одинокого человека, которому хочется погулять, а повода для этого нет, — ты не можешь себе представить, насколько подобная чепуха до сих пор занимает меня…

Я рассказываю тебе о ней в благодарность за то, что ты для меня придумала, — как ты была добра ко мне в тот вечер, когда вы с матерью шли по улице в одну из редких минут согласия между вами… Это тут же напомнило мне забытое стремление к доброте и щедрости; мне захотелось сыпать золотыми монетами из окошка кареты, — но только, пусть эти монеты будут сделаны из меня самого, из моей плоти и крови без подмены, правильно? Чтобы ощущать, как щедро изливается моя душа, как я отдаю, дарю себя, побеждая принцип отчуждённости и душевной скупости, — всё то, чему мы дали имя «Кремль». Я вдруг постиг, насколько наши отношения побуждают меня быть добрым, отдавать тебе только хорошее, и даже, если временами я роняю себя в твоих глазах, помни, что это вызвано тем странным, обжигающим горло желанием быть добрым к тебе, или просто добрым, чтобы очистить каналы от накопившихся в них ила и грязи… Иди же ко мне…

Но что, если я недостоин такого щедрого дара?

Что, если я солгал?

Те две женщины и то, что они тогда сказали или не сказали мне, — сущая правда. Но что, если я в тот вечер был не в кино и не с Шаем? То есть, дома я сказал, что иду гулять с Шаем, всегда только с Шаем, которого мой отец терпеть не мог, боясь его ироничного взгляда. Он называл его «фойгеле [26] Фойгеле ( идиш ) — птичка. Здесь — «голубь», «голубок», намек на нетрадиционную сексуальную ориентацию Шая. », а иногда — «неон» (у Шая действительно было мертвенно-бледное лицо), передразнивал речь Шая и его жест, которым он откидывал волосы со лба… Шай, Шай (ты уже знаешь его, но мне нравится писать его имя через столько лет).

Признаюсь, что в то время я уже встречался с девочками, но дома об этом, конечно, не рассказывал. Почему? Да так… Возможно, я уже тогда почувствовал, что за право на личную жизнь нужно бороться всеми силами. А может потому, что я начал ощущать с их стороны лёгкое опасение — их пугала моя истинная сущность. Вокруг меня витала какая-то непонятная нервозность, неясность леденила их сердца. Тебе, вероятно, знакомо это, когда каждую сказанную тобой фразу, как тряпку, растягивают против света, пытаясь найти следы? Чего? Неясно, по крайней мере, тогда я этого не понимал или не хотел самому себе в этом признаваться. Я и сам подозревал себя (а кому это не свойственно в таком возрасте?), но, вместе с тем, я понял, какое это удовольствие — путать их, наводя на ложный след и приводя в ужас каким-нибудь туманным намёком. Я рассказывал, например, о каком-то взрослом приятеле, которого встретил в городской библиотеке, и который ведёт со мной долгие беседы об искусстве; или ронял вскользь, что мы с Шаем решили после армии вместе снимать квартиру в Тель-Авиве… И тогда госпожа Резиновые Перчатки бросала средневековый взгляд на господина Коричневый Ремень, ворча, что этот Шай уже довольно большой болван, судя по его росту, так почему же у него до сих пор нет подруги? И почему бы мне не подружиться с кем-то понормальнее этого Шая, вместо того, чтобы постоянно быть приклеенным к его заднице, — говорила она и в ужасе умолкала. А я с детской непосредственностью вякал, что девочки меня не интересуют, и что его они тоже не интересуют. Сейчас нас с ним больше занимает идея бросить школу и уехать за границу, чтобы примкнуть к любительскому театру… Ты должна услышать эти слова ихушами. Я ни за что, ни под какой пыткой не признался бы им, что давно уже встречаюсь с девочками, с нормальнымидевчонками… Я начал увиваться за девочками в очень юном возрасте — этакий маленький «Лолит». Помню, как уже в двенадцать лет я подходил к девчонке (к любой девчонке — я был не слишком разборчив) и, излучая самоуверенность, приглашал её, то есть — приказывал ей, пойти со мной в кино. А после фильма я уговорами, мольбами и самоунижением вынуждал её обниматься со мной. Почему? Да так, потому что мне так хочется, мне это необходимо, это связано с неким торгом, к которому она не имеет почти никакого отношения, — она в нём только разменная монета или того хуже — квитанция.