Давид Гроссман - Будь мне ножом

Так что, теперь получается, что это не ты спасла меня в тот вечер на улице, а наоборот — я тебя спас? Как? Что мог я тебе дать тогда, в моём жалком состоянии…

Ты умеешь очень деликатно, только тебе известными словами, одарять своей милостью. Я читаю снова и снова, и чувствую, как некая внутренняя волна почти разрушает меня. Видимо, я уже совсем забыл, даже наедине с собой не позволяю себе вспоминать, что сила такого страстного желания, сила, которая исказилась во мне до того, что привела меня к проститутке, — это не обязательно извращённая или постыдная сила. Ты права, это мощная сила — это инстинкт и страсть, созидание и жизнь…

Ты спустилась в мою «яму Иосифа», повернула её, как калейдоскоп, всего лишь десятком фраз — и твой маленький позор затрепетал в моей ладони. Ты смыкаешь над ним мои пальцы и говоришь: «Сохрани», — и вдруг оказывается, что это ты, а не я, была на той улице слабой, изменившей самой себе, это ты согласилась не помнить, что именно в ту неделю он снова приедет в Израиль, красавец-Александр, и позволила им быстренько увезти себя из города, подкупив недельным отдыхом в Иерусалиме…

Ну хорошо, я понимаю, что это было всё-таки большим искушением — первый в жизни отпуск в настоящей гостинице с мамой, только с мамой, и твои надежды на то, что между вами наконец-то всё наладится. Возможно ты, как всегда, слишком строга к себе (ну что такого могло произойти между ним и тобой?!). Но, читая об отвращении, овладевшим тобой, когда ты заставила себя понять, за какую цену ты продала свою страсть, и как тебе хотелось, чтобы эта сделка состоялась, — я подумал, что теперь-то можно серьёзно подумать о «дружбе» между теми девочкой и мальчиком, которыми мы с тобой были…

Если бы мне пришлось выбирать что-то одно из всех твоих писем, я бы выбрал приписку внизу — маленький рисунок из слов — как мы прошли друг мимо друга по улице, как брат и сестра, в двух встречных вереницах пленных, и как ты издалека черпала во мне эту силу — силу страсти, чтобы запастись провизией в дальнюю дорогу, на всю оставшуюся жизнь, и, благодаря этой силе, я и стал для тебя «красивым мальчиком».

Яир

Пусть тебя не пугает это пятно (это неприятно, но иногда бывает, что счастье изливается в виде носового кровотечения.)

Мирьям, я видел сон…

Честное слово, не просто фрагмент или неуловимое видение — целый сон, с подробностями! Я уже много лет не помню снов…

Рассказать? У тебя нет выбора: ты рассказала мне не меньше четырёх снов во всех деталях. Ты писала, что для тебя лучший подарок самой себе — это интересный сон. И ещё — с появлением Йохая твои сны прекратились (а со мной — вернулись снова).

Так вот: я стою в чистом поле, со мной ещё трое — очень пожилые женщина и мужчина, ещё одна женщина помоложе. Возможно, это мои родители и сестра, но лиц я не вижу.

Вокруг есть ещё люди, мне незнакомые. Они одеты в простые крестьянские одежды. Они ведут нас четверых к чему-то, вроде бани или большого душа (сейчас, когда я пишу это, мне пришло в голову: не бойся, — это не сон о Холокосте. Я знаю, как ты к этому чувствительна).

«Душ» находится почему-то в открытом поле на маленьком зелёном пастбище. Чужаки включают воду, которая течёт из четырёх кранов, расположенных высоко над нашими головами. Она очень горячая, всё поле покрывается паром. Люди как-то странно нам кланяются и исчезают, оставляя нас одних.

Мы раздеваемся — в разных концах поля — спокойно и медленно, не стесняясь (и без желания подглядывать). Одежду мы складываем на деревянные стульчики, маленькие, как для первоклашек, потом идём к душу и встаём под краны.

Когда я с ужасом читаю, как нацисты раздевали вместе целые семьи, я думаю не об ужасной смерти, которая за этим последует, а о стыде и смущении людей, вынужденных вместе раздеваться, — чужих друг другу мужчин и женщин, родителей на глазах у своих детей, взрослых людей на глазах у своих родителей…(Помнишь, что ты писала о Кафке и Холокосте? Это, действительно, счастье. Представь себе такого человека там. Даже думать об этом невыносимо.)

Расскажу тебе, чем это закончилось: мы моемся спокойно, долго, с наслаждением, не спеша намыливаясь, абсолютно серьёзно, с каким-то почтением к этому ритуалу.

Вот и весь сон.

Сейчас, записав его, я слегка разочарован. Наверное, большую его часть я позабыл. Что общего между ним и твоими снами — бурными, красочными и сложными? Понимаешь, я чувствовал, что мылся там целую ночь, а сейчас я думаю — ну сколько времени может длиться такой сон?

И всё-таки, меня тянет в него вернуться. Во сне мы словно не были людьми, «людьми» в общепринятом смысле. Было в нас что-то возвышенное, мы были как четыре красивых коня, купающиеся в ручье. Каждый был занят только собственной чистотой.

Отправить? Не отправлять?

Я.

Хорошо, что я подождал, — урожай этой ночи кажется более весомым…

Мы с отцом в районе Мамила в Иерусалиме, идём по направлению к бетонной стене, которая была там до 1967 года. Во сне она всё еще стоит, но через неё, как видно, уже можно пройти в Старый город. Впрочем, я не об этом. Мы с отцом очень сложным, извилистым путём поднимаемся к итальянской больнице, и там он говорит, что нам пора прощаться. Это расставание кажется совершенно обыденным. То ли он болен и собирается зайти в больницу, то ли просто хочет идти дальше, — я не знаю, но нас обоих вдруг охватывает тяжёлое чувство. Отец уходит и вдруг, будто вспомнив что-то важное, возвращается, ещё издали протягивая мне руку жестом, полным любви и нежности.

Я спешу к нему, хватаю его за руку и хочу удержать его ещё минутку, но он выдёргивает руку и говорит извиняющимся тоном: «Посмотри, что наделала твоя авторучка», — и высасывает из пальца кровь. Я, раскаиваясь в том, что причинил ему боль, начинаю бормотать извинения, но он уже далеко…

Странно мне было (нет, «странно» — не то слово)…

Меня взволновала встреча с отцом во сне. Я очень давно его не видел. Его походка, лицо и то, как он стоял передо мной, выдавали смущение и растерянность…

ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГАЯ АННА!

Мы никогда не встречались, но я чувствую, что могу обратиться к тебе, как к старой знакомой.

Когда я начал переписываться с Мирьям, она спросила с улыбкой, докатились ли уже до меня «слухи о ней», и просила пообещать, что я буду слушать только то, что она сама о себе расскажет. Чтобы ничто между нами не превратилось в сплетню.

Она казалась мне тогда такой наивной и домашней (она такая, я знаю, — и такая тоже), что мысль о связанных с ней «слухах» позабавила меня.

Но сейчас кое-что произошло. Вчера после обеда, когда я опустил в школьный почтовый ящик очередное письмо, мне пришлось кого-то подвезти оттуда. «Пришлось», потому что я хотел побыть один после этого письма, но я не мог отказать: это была маленькая энергичная и очень решительная дамочка, которая работает в твоей школе, и с которой я немного знаком (наши дети ходят в один садик). Мы ехали, застревая, как обычно, в пробках, а ей, почему-то, очень хотелось поговорить. У меня возникло странное чувство, будто она нарочно направляет беседу в определённое русло, — я даже не понял, как это получилось, но она упомянула Мирьям и Амоса, и тут, разумеется, всплыло и твоё имя и вся эта история…