Иван Зорин - Повестка без адреса

В задних рядах скрипнуло рассохшееся кресло: зал был пуст.

Вечером того же дня он ходил «руки в брюки», продолжая брюзжать.

Вот говорят: люди — братья, и скоро не будет ни рас, ни народов. Как в раю, все будут одинаковыми — ни чёрных, ни жёлтых, — будет одно человечество. А татары? Как же они? Они что, тоже растворятся в этом прекрасном мире? При чём тут татары, когда речь идёт о человечестве?

Не скажите, если татары не согласятся на райские кущи, то случится их второе нашествие. Все забудут своё происхождение, предков сведут к общей обезьяне, а они опять Чингисхана на трон посадят…

Плюнув на мизинец, он разгладил брови.

Раз решили трое в проруби искупаться, от холода зуб на зуб не попадает, договорились вместе нырять, чтобы не страшно. Двое, зажмурившись, прыгнули, а третий смеётся на льду — плавайте, плавайте, а я на вашу одежду жребий брошу! Те ему из проруби: «Не ты ли больше всех говорил о новом крещении?» А он им: «Вы не думайте, что нам, татарам, всё равно, это вы отцов забыли, а мы своих помним».

Вот вам и татары!

Нет, если вы всё понимаете, значит, вам не всё сказали.

Несколькими годами позднее, когда время уже замедлилось, потеряв смысл.

Антон Галактионович вышагивал по комнате, как журавль, тряся плечами, за которыми двигались на цыпочках его мысли. Он чувствовал их кожей, однако заглянуть в лицо не смел.

Жизнь долгая, поверьте, я испытал и то, и это…

Он опустил глаза.

И всё — бумага для клозета!

Он поднял глаза, увидев в зеркале кривящиеся губы. И понял, что издевается над собой. А когда открыл рот, с языка снова сорвалась какая-то чушь:

…Ветер есть — дождя не будет…

С тех пор так и пошло: он говорил не то, что думал, а о чём думал — молчал. От него шарахались, как от проказы, и тогда, повернувшись спиной, он прикрывал за собой дверь: в молодости скучно с собой, потом — с людьми.

В последние дни Антон Галактионович спал, как кролик — с открытыми глазами, а, проснувшись, вспоминал, что болен. И, как страус, зарывался в подушки. Палата была большая, в ней делили спёртый воздух, пятневший хлебными крошками стол и общий храп. «К смерти, как в пропасть, — можно лететь, а можно спускаться на верёвках», — думал он бесконечными ночами, прислушиваясь к шарканью тапочек в коридоре. И всё чаще вспоминал тот день. Было Вербное воскресенье, пахло весной, и на полу в храме валялись ветки с набухшими почками. Огромный, похожий на конус батюшка перекрестил его, будто связал. «Отче наш…» — поставив свечу у темноликой иконы, начал Антон Галактионович. Всё было привычно: тысячи раз произнесённые слова… И вдруг его стали душить слёзы. «Отче наш, Отче наш!» — бормотал он, захлёбываясь рыданиями, не в силах двинуться дальше.

И чувствовал, что молитвы не достигают неба.

А теперь, лёжа в темноте с открытыми глазами, он перебирал свою жизнь, в которой оказался не пойми зачем, и которую провёл, будто менял местами оконные занавески.

Он ощупывал себя изнутри и чувствовал скопившуюся за годы мерзость, от которой несло за версту, и готов был задохнуться.

«Старость… — брюзжал он. — Незаметно превращает в скотов…»

Теперь он часто жаловался.

Душа не семечки — не выплюнешь, и если заболит — навсегда…

«Притихни, ругачий !» — шикали из темноты.

Но он пропускал мимо.

Пока не припекло, мнишь о себе, думаешь, пуп земли, возносишься до небес. А всё буднично: увозит «скорая», унизительные анализы, пичкают разной дрянью — последние часы отравляют…

Его передёрнуло.

Дубина-врач диагноз залепит, и пиши — пропало, никаких тебе фанфар. А ведь после каждой смерти солнце должно меркнуть! Нет, неладно что-то в мировом устройстве, раз смерть превратилась в статистику…

Он сплюнул, растерев слюну каблуком.

И нет ни сильных, ни слабых, за силой кроется толстая кожа и бедная фантазия. А как представишь последствия — шага не ступишь…

Подвернув кальсоны, он прикрыл дырку на щиколотке.

Говорят: сильные прячут чувства. Но хорошо скрывает тот, кому нечего скрывать…

«Что ты нам голову морочишь?» — вздохнул кто-то, точно кнутом хлестнул.

Нет, нет, вы послушайте! Вот какое у меня наблюдение. Своего рода, парадокс… Юношей много читаешь, но в жизни ничего не смыслишь, потом — совсем не читаешь, но знаешь всё. Рано или поздно у каждого наступает просветление…

Он заторопился, ему казалось, что терпение слушателей вот-вот лопнет.

Да, в юности трудно увидеть мир в истинном свете и не сойти с ума. А в старости видишь всё сквозь бляшки в мозгу…

«Короче!» — наступали ему на пятки.

Конечно, конечно…

Он перескакивал с темы на тему, как воробей по веткам.

Вы замечали: в больнице люди добрее. И религиознее. Это потому, что у больных и здоровых разные боги.

Я хочу сказать, Бог един, только верит в него каждый по-своему, правда?

Ему не отвечали.

Часто моргая, он корчился на стульчаке, запершись в уборной.

А потом долго не мог уснуть, повторяя нацарапанные на стене строки:

«Ударив по затылку, сунули в бутылку, вода ли там, моча ли — об этом умолчали!»

И беспокойно ворочался, натягивая простыню на горбатый нос.

Ему назначили сиделку, на которую изливались ночами его соловьиные трели.

И всё же теперешние времена слишком земные. Вместо сердца все слушают, куда ветер дует. Но счастье не жар-птица — за хвост не ухватишь! До него достучаться нужно, пробудить… Вы согласны?

Сиделка полусонно кивала.

Да, счастье внутри. Но это немногие понимают. Вот и бегают с высунутыми языками, гоняются чёрт знает за чем! А напрасно: мир — опытный карманник, как ни крутись, всё равно оберёт…

Сиделка отвернулась.

Ах, кабы знать это сызмальства! Но опыт, как розги — его только на своей шкуре чувствуешь. Есть ещё, правда, религия… Конечно, религия — это попытка увидеть истину в кривом зеркале. Но другого — нет…

Сиделка набрала шприц.

Да, жизнь была долгой, многое повидал. Впрочем, и вы не молоды, верно, освоили земную конституцию, заметили, что с моралью, как с гангреной — долго не протянешь…

Сиделка сделала укол.

Спасибо, совсем не больно… Если бы у судьбы были такие же руки…

Сиделка улыбнулась.

Вот я жил… А зачем? Жену бросил, написал несколько бездарных книг. Учить всех пытался, наставлять. А сына не воспитал! Я ему Пушкина, а он мне: «По улице гей гонял голубей, у гея стоял “воробей”…» Представляете? Их поколение…

Внезапно Антон Галактионович осёкся. Он вдруг вспомнил наивного Тараса Безубяка, жевавшего селёдку усатого швейцара, учителя богословия, старавшегося быть современным, мальчишку с котом, огромного батюшку, похожего на конус…