Иван Зорин - Повестка без адреса

А за стенкой напряжённо прислушивались к его шарканью.

И однажды случилось то, что должно было случиться. Женщина оказалась в постели, а сын — на седьмом небе. И от этого заговорил. «Я люблю тебя, люблю!» — горячо шептал он, целуя женщине руки. Он рыдал от счастья, слыша собственный голос, и не замечал, как слова уводят его от истины.

С той поры женщина поселилась в доме. А через месяц, глядя в пол, сын объявил, что женится.

— На этой мещанке? — ледяным тоном спросил отец.

— Откуда тебе знать?

— Все одинаковые.

И сын догадался, что он имеет в виду мать.

Отец хотел спросить, как можно было предать их любовь, как можно было променять её на низменную страсть. Но не смог. Он знал, что страсть всегда побеждает любовь, что сын не виноват, изъян коренится в самой природе, которая досталась ему от отца. А значит, это был его грех. Мир соблазнял, ловил, заманивал, от него не уберечься, не спрятаться. Он бежал от него, как тень от солнца, но вот наступил полдень.

И всё же он сделал попытку.

— Наши слабости говорят о нас больше наших достоинств, — начал он издалека. — Никто не застрахован от ошибок — на то и свобода воли. Но она же нужна, чтобы их исправлять…

Сын переминался, догадываясь, куда он клонит.

— Ты слишком молод, не взваливай обузу, — хитрил отец. Но, покраснев, выложил начистоту: — Она встала между нами…

Сын упрямо сжал губы.

— Это ты не хочешь, чтобы всё осталось по-прежнему.

— И волки сыты, и овцы целы? — нахмурился отец.

Он тяжело замолчал, упершись взглядом в переносицу. Сын развернулся на каблуках.

— Постой! — бросил в спину отец, собирая в горсть пальцы, будто хотел перекрестить его на дорогу. — У моего дома две стороны: одна распахнута настежь, другая наглухо заколочена.

— Пугаешь? — просунув в дверь ногу, задержался сын.

— Тебе выбирать: трудиться ли в поте лица, оставшись без крыши над головой, без средств…

— Осталась вера без револьвера, — перебивая, снахальничал сын, — а педик Юра — без педикюра!

Вечером отец набрал номер змееголового.

— Окрутили мальчишку! — заорал он вместо приветствия. — Она, небось, пятый раз замужем, а всё клянётся быть верной!

— Чтобы что-то понять, это сперва нужно сделать, — усмехнулись на том конце.

И отец ещё долго слушал гудки.

Отец больше не видится с сыном. Он постарел, у него залегли морщины, он ходит с неопрятной бородой, в которой бьёт седина. Он больше не пишет картин, а, сочинив письмо сыну, сжигает, бросая на раскалённые угли. А потом долго сидит возле камина, разгребая кочергой холодные головёшки.

Сын для него умер. «Я не обманывал, — оправдывается он. — Мальчик сам захотел».

Иногда его навещает змееголовый.

— Строили, строили мирок, а его разметало, как карточный домик, — жалуется отец. — Осталась одна тоска…

У сына строгий начальник, и он радуется прибавке к жалованью. Он давно прилепился к жене, став с ней одной плотью, коротает время в семейных дрязгах.

— Жизнь сгубила, — механически повторяет он, собираясь на работу.

— Как мужчину ни корми, всё равно на сторону смотрит, — бурчит в ответ жена.

Память у сына будто отшибло, но жена, когда хочет побольнее уколоть, напоминает, что от него отвернулся родной отец. Тогда сыну делается грустно. «Нужно навестить старика», — обещает он. Но так и не соберётся.

Писатель Спиридон Рвинчев, косясь на сына, думал, что не принадлежит своему времени, что рядом с ним живут люди из других эпох. В надетой задом наперед майке Алёша вертелся перед компьютером, и его имя, вышитое на нагрудном кармане, ползало по спине. Алёшины пальцы танцевали по клавиатуре, и Рвинчев знал, что был для сына вроде домового. «Волчонок, — отвернулся Спиридон. — А всё жена…»

Рвинчевы жили в маленькой квартирке, тёрлись спинами на кухне и по утрам занимали очередь в туалет. Жена постоянно злилась, её тень грозно густела, а крик заставлял метаться по клетке жёлтую канарейку. В семейной войне Алёша держал сторону матери. «Все беды оттого, что нас воспитывают женщины», — язвил Рвинчев, оставаясь один. Тогда он бросался к столу, доставал бумагу и, навёрстывая скомканные дни, садился писать. Но в последнее время из-под пера лезло одно и то же: «Меня ненавидит собственный сын!»

В романах Рвинчев объяснял поступки героев, но отчего его жизнь была как отложенная казнь, понять не мог. И сваливал всё на домашних, с которыми не находил общего языка. «Кто живет вымыслом, не умеет лгать», — оправдывался он, представляя жизнь, как сумму ролей, которые повторяют за суфлёром. На свою он давно махнул рукой, к тому же с годами стало казаться, что вокруг говорят по-русски, а думают на иностранном.

«Тяжёлый характер», — выносила приговор тёща.

За окном плыли галки, просунув шею сквозь прутья, вертела головой канарейка. Алёша наблюдал за отцом. «Хуже отчима», — выразил бы он свои мысли, если бы умел. Но в девять лет нет своих слов, только чужие. «И денег не приносит, — вспоминал он мать. — Лучше бы пил…»

Сугробы намело по шею, а снег всё валил и валил. Спиридон лежал на диване, будто под стеклянным колпаком. «Есть место, — упирался он взглядом в потолок, — и есть время, которое стоит на месте». Перебирая прошлое, он думал, что женитьба вывернула дни наизнанку, сделав его спицей чужого колеса. «Ушёл бы куда!» — плакала вечерами жена. Рвинчев отворачивался, идти было некуда, оставалось нести крест. С женой их объединяли вещи, сопровождавшие по этапу, как конвой. В шкафу пылились свадебные наряды, туфли, перчатки, которые толкали в спину, будто слепых, а на месте постели зияла пустота. «Зачем это, если нет любви?» — передразнивала Спиридона жена, покрываясь пятнами. Она хотела его задеть, но Рвинчеву делалось гадко — он, как улитка, запирался в ванной, подсунув под дверь тапочки.

«Жену не выбирают», — заглушал он крики льющейся водой.

Азартно нажимая на кнопки, Алёша ёрзал на стуле, уничтожая мелькавших солдатиков. «Глаза сломаешь!» — крикнул Спиридон. Алёша не ответил. Спиридон и сам чувствовал — так грозят из-за решётки. «Кому сказано!» — выдернул он шнур из розетки. У Алёши затряслись губы. «Я играл, — соскочил он со стула, — а ты, ты!» И раненой птицей метнулся на кухню.

Рвинчеву стало не по себе: «А ведь он и меня, как солдатика…»

В комнате было прохладно, между оконными рамами гуляли сквозняки, но Рвинчев спал без одеяла: возраст, как саван, накрывает с головой. А когда-то была весна, распускались подснежники, которые он приносил жене, а она, улыбаясь, ставила букетики у изголовья безмятежно спящего Алёши. Их аромат дурманил весь день, и супруги тихо смеялись, стоя в обнимку около детской кровати. Зато теперь обедали порознь, и на плите грелась вода, которую пора было заправлять. Спиридон тронул дверь, и в это мгновенье колесо его жизни опрокинулось. В щель было видно, как Алёша, встав на цыпочки, сыплет в миску серый порошок. Спиридон покрылся испариной, его глаза затянулись ряской, а ноги вросли в пол.