Алексей Слаповский - Пересуд

Ваня посмотрел на него, потом на бандитов.

И встретился глазами с Притуловым, который, как оказалось, в этот момент наблюдал за ним. Ваня тут же неосторожно метнул взгляд на милиционера, что Притулов тоже заметил.

Встал, подошел. Осмотрелся, увидел кнопку, все понял.

— Командир, у тебя аварийная кнопка работает?

— Нет, — ответил Козырев.

— Я проверю!

— Проверяй.

Притулов, встав на сиденье, каблуком разбил стекло коробочки, потом ткнул в кнопку.

Не сработало.

— Что, родимый? — спросил он Сергея. — Мечтаем? Не надо мечтать. И тебе тоже, — обратился он к Ване.

И пошел обратно, по пути задев плечо Арины, отчего та заметно вздрогнула.

Притулов усмехнулся.

Ему было заранее хорошо. Знакомое предчувствие радости. И, конечно, праведного гнева. Он не знал, как это сосуществует в его душе, да и не очень над этим задумывался — радость, доходящая до восторга, и одновременно гнев, доходящий до ярости. Ради этого он жил, этого его лишили, но сегодня он обязательно наверстает. Семь женщин в автобусе, целых семь, и все они — женщины! Притулов не делил, как некоторые, особей женского пола на молодых и старых, красивых и некрасивых. Само существование женщины на земле — провокация. Читая какую-то книгу, Притулов наткнулся на слова, подтверждающие его давнишние мысли. Он запомнил их накрепко, так как имел фотографическую память — поэтому, кстати, четко помнил всех, от кого избавил этот мир. Слова такие: «Что есть жена? Сеть прельщения человеком. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа. Что есть жена? Покоище змеиное, болезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, увет дьявола!»

Радость Притулова все разгоралась и разгоралась, поэтому он даже не очень рассердился, когда раскрыл беспомощную попытку милиционера бежать.

— Молодец, Евгений! — похвалил его Маховец. — Опытный ты человек, я смотрю. За что пострадал?

— За характер, — уклончиво ответил Притулов.

Маховцу ответ понравился, он рассмеялся.

— Наш человек! А ты куксишься, кипиталист! — он хлопнул по плечу Федорова, зная, что ему это не понравится. И слово «капиталист», без того поганое, он нарочно испортил — дразнил.

Федоров скривился.

— А ты за что, Сережа? — спросил Маховец Личкина.

— За убийство, — солидно ответил Личкин.

— Неужто? Кто бы подумал! Тоже на пересуд везли?

— Да.

— Всех, я смотрю, на пересуд, — вывел Маховец. — А чего ждать? Мы и тут пересуд устроим.

— Это как? — с любопытством спросил Притулов.

Маховец, не объясняя, встал и обратился к пассажирам.

— Граждане присяжные! — и умолк, ожидая вопроса. Вопроса не поступило. — Что, никому не интересно, почему вы присяжные? Ладно. У нас тут такое дело, мы сейчас устроим пересуд. А вы будете, как в суде, присяжные. Мы грустим, граждане, мы тоскуем! Вот вы нас или приговорите, или освободите. Как решите, так и будет. А мы вам — всю правду. Годится?

Пассажиры молчали, не понимая, какую забаву им предлагают.

— Кто начнет? — спросил Маховец.

— Ты уже начал, — откликнулся Притулов.

— Да? Ну, ладно. Значит, так, граждане заседатели и судьи, — приступил Маховец к рассказу, подпуская для смеха в голос некоторую как бы жалобность, интонацию неправедно обиженного человека. — Что указывает нам наш жестокий, но справедливый уголовный кодекс? Он указывает, что надо учитывать смягчающие обстоятельства и личность подсудимого. А вы не учли, когда в прошлый раз разбирались!

— Это не мы разбирались, — не выдержала Елена.

— Не мешайте, девушка, — попросил Маховец, прижав руки к груди. И продолжил: — Мое смягчающее обстоятельство — это вся моя жизнь! Папа мой был алкоголик и воспитывал меня кулаками. Хотелось мне ответить или нет? Хотелось. Но я не мог. Потому что — папа. И я отвечал другим. Но кто виноват, я или папа? Я виноват, согласен. Но папа тоже виноват, граждане присяжные! Почему ему от моих двенадцати не отломить годика хотя бы два? Он умер? Так мы ему посмертно! Награждать посмертно, можно, а осуждать нельзя? Несправедливо! Пойдем дальше. Мама моя была хорошая женщина. Но она была без образования, даже среднего. А могла бы получить. И могла бы меня тоже приучить к образованию, а не могла, потому что ничего в этом не понимала. И я в результате ее примера тоже бросил школу. Надо ей хотя бы полгодика дать за это? А? Я спрашиваю…

— Надо! — отозвался Желдаков — не подличая, а поддерживая юмор, который вполне разделял. Но перестарался — Маховец это принял как издевку.

— А тебя спрашивали?

Он медленно пошел к Желдакову. Все замерли, Желдаков напрягся.

— Ну, я просто… Нет, но ты же спросил!

— Если я спросил, это ничего для тебя не значит! Другие есть умные ответить! Ловкий ты — моей маме полгода давать, сволочь! А своей сколько дашь? А? Дашь своей маме года два тюрьмы? Она живая у тебя?

— Нет…

— Неважно! Дашь или нет?

— Ладно, я же пошутил…

— Сказал бы я тебе, если б не женщины! Даю твоей маме два года — согласен? Согласен?

Маховец стоял совсем близко. Желдаков понимал, что если он не согласится, тот ударит. Но и трогать память матери не хотелось.

— Ты лучше дальше расскажи, — ответил он примирительно.

— Согласен или нет?

И тут Желдаков придумал ответ:

— Да ладно, не жалко, ей все равно не сидеть, она лежит уже!

Маховец глядел на Желдакова в упор.

Вот-вот — и…

Но он вдруг улыбнулся.

— Хитрый, зараза! Ну, живи пока!

Он вернулся на прежнее место.

— На чем мы остановились? На маме. Маме полгодика, папе два, вот уже девять с половиной осталось. Едем дальше. Три эпизода мне вменяют, а теперь еще навесить хотят. За что? За три убийства при ограблении. Разберемся. Насчет первого сначала. Не хотел я этого человека убивать. И грабить не хотел. Я шел по улице, граждане заседатели. Вечером. А он шел из ресторана пьяный. Если вы скажете, что напиваться — это нормально, я соглашусь. Скажете?

Никто не сказал.

— Вот! Все знают, что напиваться ненормально. Теперь вопрос: что сделать с человеком, который позволил совершить убийство на его глазах? Который не остановил преступную руку?

— Ты кого-то при нем, что ли, шпокнул? — поинтересовался Притулов.

— А как же! Его самого и шпокнул! Идет, понимаете, в дорогом костюме, пьяный. Я ему: товарищ! Это в советское время еще было, все были товарищи. Товарищ, дайте закурить. Я вежливо обратился. А он меня обозвал матом. Статья первая административного кодекса, между прочим. Считаем! — Маховец начал загибать пальцы. — Напился — раз! Матом обозвал — два! Не оказал противодействия преступлению — три! Сколько ему за это?

— Год! — выкрикнул Личкин.