Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Лёня передал мне брелочек на первом этаже универмага (мы ходили туда поглумиться над товарами) в толпе, словно капсулу со шпионскими данными. «И куда я его повешу?» — первое, о чем подумалось мне, едва малёк-американец был помещен в наиболее прочный карман моих худых и неновых порток. Вообразился ценник «Брелок «Малёк», произв. США, цена … руб. … коп.» Какая еще цена! Какую цену ни назови, единственно правильный ответ будет звучать так: «Это твоя жопа столько стоит».

Год спустя (брюки на мне были уже другие — поприличнее, я сумел создать «рынок сбыта») мы с Дядей Калангой хохотали до упаду, обнаружив стенд с «Пионерской правдой». Одна из заметок называлась «Рыбки живут в дупле».

— Так я и думал, старик, — дергался Дядя Каланга, придерживая очки, — так я и думал.

Мой смех звучал фальшивее. Прозрачного гробика с рыбкой у меня уже не было.

Стоунз постоянно рвался в Москву. Называл ее не иначе, как «столица». Он месяцами зазывал в попутчики почти каждого, с кем выпивал, обещая какой угодно дефицит. В том числе и меня:

«Я знаю, что тебе нужнее всего. Я познакомлю тебя с настоящими людьми. Кого ты здесь видишь? Сплошное кретиньё, убожество! Крепостные, ты согласен с этим?»

Естественно, я соглашался. Ведь наблюдать Стоунза, видеть Стоунза стало для меня какой-то манией. Есть же больные люди, способные высидеть балет или оперу. До одури мечтающие попасть на какую-то «Таганку», чтобы увидеть там напялившего реквизитные джинсы Гамлета-дегенерата. Между прочим, уже не первого. В раннем детстве мне уже разрешили посмотреть одного «Гамлета». Этого оказалось достаточно, чтобы на всю жизнь проникнуться ненавистью и к Смоктуновскому, и к Шекспиру с его еврейчиками в паричках и особенно к лютневой музыке.

Вот я и заделался юным театралом. Хожу исключительно «на Стоунза», угощаю любимого актера вином (он предпочитает самое дешевое) и никогда не перебиваю его монологи репликами «из зала». Это же искусство! Театр. А в реальной жизни болтается на глазах у всех теряющий вес пьяница-неудачник, гримасничая, как та рыбка в прозрачном брелоке-теремке.

Все происходило нормально, пока о ее существовании не проведал Стоунз. Как обычно, ближе к шести, после работы, собирался наш самодеятельный драмкружок. Где-нибудь в подъезде. Опускался (не поднимался, заметьте!) занавес, в виде вина, вытекающего из опрокинутой бутылки. Булькающий, жидкий занавес. И сквозь бутылочную зелень пустой тары начитало проглядывать лицо великого Артиста, чей талант меня вполне устраивал. Закурив, он учил меня жизни (и я чувствовал, что продолжать образование где-либо после школы не имеет смысла):

«Вон — в той же столице есть человек… Я даже скажу тебе, как его зовут… Если бы ты хоть раз туда поехал со мной, я бы вас давно уже познакомил… Та хоть с тем же… Петькой Сысоевым. Его здесь никто не знает. Он имеет дело строго со мной, потому… что… г-х, г-х, та шо за хуйня… Стоунза везде уважают. А тут кругом одни рогатые, ты согласен?»

Теперь уже трудно объяснить бесконечность и происхождение пропиваемых мною со Стоунзом по «театральным» подъездам «рубчиков», но тратил я их абсолютно безжалостно.

К апрелю месяцу ‘76 года по рукам гулял журнал «Англия» с большой статьей про «Лед Зеппелин» и галереей женских причесок («А у этой шейка богатая», — отметил Жора-пидорас, тот самый, из Облздравотдела, любуясь одной из них). Стоунз уже знал, что брелок находится у меня, более того — он его видел собственными глазами, даже сумел полапать, потому что цацка телепалась в ременной петле моих брюк — выглядело это скорее по-колхозному, нежели педерастично.

Стоунз потерял покой. Он вдруг стал звать меня в гости, чтобы спокойно «квакнуть» и переписать с пластинок что-нибудь редкое, все, что мне интересно было бы послушать.

— А как же жена? — изумился я, помня, что до сих пор она была главным препятствием квартирных пьянок.

— А шо тебе она?! — парировал Стоунз решительно, словно купчина-самодур.

Жена Стоунза была дома, я старался не разглядывать ее лицо и фигуру. Она оказалась костлявой, злой и чуть повыше ростом своего супруга.

— Без меня ты ни в какую «столицу» не поедешь. Пиздец, — отрезала она и скрылась в спальне, куда мы, кстати, не заходили, но диски Стоунз выносил именно оттуда.

Опасаясь ушей этой ведьмы в халате, мы переместились на кухню, и Стоунз, разливая вино в стаканы, назидательно, делая паузы, произнес:

— Заметь, Гарри, если бы она меня во что-то ставила, она бы никогда не матюкнулась при молодом пацане. Ты согласен, или ты этого еще не улавливаешь? Не-э, шо-то не подобаеться менi этот брак. Треба тiк а ть.

Он очень деликатно бил на жалость, интересовался, чего мне в жизни не хватает.

— Вот ты говоришь, что уважаешь соул… А тебе известен такой человек, как Вильсон Пиккетт?

— Естественно! — раскураженный новой дозой мiцняка, я сразу напел ему отрывки трех или четырех песен. Стоунз, надувая губы, старательно изображал ритм-секцию: барабаны и бас-гитару.

— Так я и думал, — кивнул Стоунз с одобрением. — Но у вас его нет. Не успели обзавестись, — тут же язвительно добавил он, переходя на «вы».

Пластинка заканчивалась. Ленты у меня с собою больше не было. Стоунз внимательно оглядел дверь в спальню — плотно ли прикрыта.

— Ленчик, вы спите? — шепотом осведомился он, и удовлетворенно сам себе ответил: «Вона вже спить. Це добре».

После чего выдвинул ящичек трюмо и, присев на корточки, стал в нем рыться. В такой позе он напоминал со спины ребенка на горшке.

— Как вам такое? Видали? — он протягивал мне сорокапятку, придерживая диск снизу большим пальцем и продев в широкое отверстие желтый от никотина палец указательный. — Нехуёво-с?!

— Кто это?» — спросил я, подозревая нудный разговор.

— Шо значит «кто»? Ваш любимец Вильсон Пиккетт. Даете мне «рыбку», и он ваш.

Я сознавал, что рыбка — недоразумение, что от нее пора избавляться, но что-то меня все-таки удерживало, вероятно, врожденное презрение к любого рода внушению и гипнозу.

— Она без обложки, — холодно отозвался я. — И какие там песни?

— Те, шо вам так нравятся.

— А состояние?

— Идеальное.

Уговаривая меня, Стоунз старался не повышать голос, то и дело поглядывая на дверь спальни, где притаилась Ленчик.

— Хули вы, как ребенок. Подумаешь, какая-то «рыбка». А тут, — он задумался, и нанес последний удар. — Вильгельм Пиккетт.

Я отдал ему брелок. Дядин гостинец Лёне Овчаренко был пожертвован Стоунзу не ради моей любви к соулу. Он достался ему исключительно за «Вильгельма». Дальнейшая биография мертвой рыбки совершенно неизвестна. И спросить не у кого.

Пиккетт потрескивал. На стороне «А» была знаменитая (среди кого?) Funky Broadway, а на стороне «B» — блюз-баллада I’m Sorry About That. Когда чувиха попросила перевести, я ответил: «Я сожалею о том…» По-моему, правильно.