Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Одно из любимейших выражений Азизяна, между прочим, — «другое место», «другим местом», «за другое место». Всего два слова, а какой простор для воображения. Было бы место на своем месте, а внешность значения не имеет. Фото на паспорт, сделанное сквозь кустарник. «Срочное фото», натуральные проявители, отзывчивый объектив и что еще?… Разумеется, тренога. Естественно, штатив.

Самойлову хотелось, чтобы история мальчика о трех ногах тоже была подслушана им в другом месте — на заднем сиденье троллейбуса, по радио, как-нибудь еще, но он присутствовал при откровениях двух пьяных баб, едва ли способных что-то выдумать самостоятельно либо оспаривать чужое вранье, если оно замешано на этнических чистках и страданиях.

Они могли бы стоять и сейчас здесь, оба, рядом — Сермяга и Азизян, принимая памятные знаки от того, кого они много лет в разговорах называли не иначе как «Дядя». Здесь, на смотровой площадке пешеходного моста, ведущего к пляжу, которого, оказывается, давно не существует, хотя он и узнал об этом лишь недавно… Вручая награды, он, как старый товарищ, мог бы поправить им воротники жестом Хавьера Соланы на параде косовских молодчиков… Если бы Данченко дожил, он бы гордился, что у названия этой республики-крепости один корень с его фамилией — Дардания! Да и Азизяну с его косоглазием больше не нужно дергаться при слове Косово… Какой душевный телесюжетик можно было бы приделать на эту тему. «Нет худа без добра» — чем не заголовок?

Сермяга и Азизян — мужчины его жизни. Перед ними были распахнуты двери десятков секций и кружков, но они предпочти этим пресным соблазнам незаконные высшие курсы тунеядства «от Дяди». Когда-то очень давно (как и большая часть того, о чем думает последнее время Самойлов) в кинотеатрах показывали фильм с двусмысленным названием «Мужчины в ее жизни», но прежде чем прочитать его на афише, Самойлов услышал о нем от Данченко на переменке.

«Надо посмотреть, шо там за мужчины», — скептически молвил Сермяга сыну газовщицы Кунцу, своему покорному и нервному соседу по задней парте. Кунец буквально облизывал Сермягу взглядом.

«А время подлое течет… и надо привыкать вот к этому», — Самойлов осторожно поднес к переносице легкие очки на шелковом шнурке, зажмурился и надел их себе на нос, потом снова раскрыл глаза — узор кустарников стал отчетливее, но сложнее. Он вцепился в перила, не понимая, что с ним происходит. Судя по возрасту, мальчик-тренога, ставший благодаря вражеской мине «как все люди», мог быть зачат где-нибудь в этих зарослях во время повальной пьянки после взрыва в Чернобыле, совпавшего с сухим законом. Единственный доступный в те дни сухарь «Дар лозы» быстренько переименовали в «Дар дозы». История мальчика-мутанта — «Колеблемый треножник», чем не заголовок? Чем, я вас спрашиваю?..

Общая судьба «братиков» и племянников Сермяги с Азизяном — то есть тинэйджеров середины 70-х — с точки зрения Самойлова, складывается вполне удовлетворительно. Она подобна канату, из которого фокусник рывком выдернул штырь-эректор — мгновение, и на половик валится беспомощная тряпка. Фокус удался. Кстати, о штырях — большинство азизяновых ровесников, включая самого Азизяна, доживают свой век с убранной антенной, ничего не улавливая — без музыки. Те, кто имел счастье «расслабиться и зачать», могут позволить себе молвить в трубку «доченька» или «сыночка», вместо былых «блять-нахуй-блять» или пердения губами. «Доченьке» ведь не попердишь.

Самойлов мало-помалу нащупывал, мысленно вылавливая недостающие подробности, каркас, затаившейся в прибрежных водах воображения истории. Обводя взглядом вымершую зону отдыха, он чувствовал, как в голове (подобное происходило с ним регулярно) складывается — без спроса, часто вопреки желанию — некая ситуация, едва не распавшаяся за прошедшие годы бесследно. Связанная с Азизяном, с одной из его фраз, прозвучавших в «другом месте» в другое, но правильное время.

Они слонялись вдвоем по летнему городу с самого утра, то и дело освежаясь квасом из бочек, угощая друг друга сигаретами, не реагируя на жару, с жадностью несовершеннолетних упиваясь бездельем и бессмыслицей самых длинных каникул. Азизян требовал посетить передвижной зверинец, раскидавший клетки по склону пустыря за Домом политпросвещения. Самойлов не возражал, но старательно тащил Азизяна в ином направлении. Ему не хотелось платить за двоих.

К Центральному городскому пляжу вела аллея с молодыми деревцами. Под каждым саженцем, как на кладбище, в землю была вкопана табличка в честь посадившего дерево ветерана или героя труда. Вычитав подходящую фамилию, Азизян замер, приосанился, и произнес:

— Led Пометун!

Самойлов обернулся, глянул вниз, потом на Азизяна, и не по возрасту серьезно похвалил:

— Такие вещи записывать надо.

Азизян оскалил темные зубы и ничего не сказал в ответ.

Спустившись по выложенному плиткой проходу к воде, приятели, не подавая вида, что оба нарочно решили расположиться именно здесь, стали раздеваться. В трех шагах от них загорали две молодые дамы. Одна из них читала «Иностранную литературу», другая — глаза Самойлова скользнули по ней от затылка до нежной линии ступней — дремала, лежа на животе. Волосы были собраны вверх, лица не видно, кончики пальцев утопали в горячем песке. Азизяна куда больше интересовала раскаленная кабинка для переодеваний. В этот раз под штанами у него оказались импортные плавки старшего брата Коршуна. Они были великоваты.

Странно — Жоры Пидораса с портфелем и шахматной доской почему-то не было. Впрочем, он мог пить пиво в переполненном павильоне, развлекая тех, кто не стеснялся делать это в его компании. Постоянное присутствие Жоры на пляже внушало Самойлову раздражение.

Усевшись на песок, мальчики тут же заспорили, сколько стоили джинсы Milton’s — самые доступные, со слониками на пришитом ярлыке. Азизян утверждал — 6.60. Самойлов настаивал, что ровно шесть рублей. Вскоре Азизян снизил цену на 20 копеек.

— Шесть сорок? — громко переспросил Самойлов, гадая, слышат ли его реплику те две дамы на подстилке. — Это совсем немного. Еще бы рубль, и под такую сумму можно танцевать!

Он взял и на ходу переделал одесский анекдот. Ему показалось, что дама с «Иностранкой» снисходительно улыбается. Ее подруга подогнула одну ногу, и Самойлов отметил, что пальцы на ней такие, какими он их себе представлял.

— Хули тот Milton’s, пора на фирменный коттон переходить! — грубо перебил его мысли Азизян. — Как мой брат Витька!

Одна дама протянула другой веточку красной смородины и что-то сказала. Ее подруга приподнялась и повернула лицо. От улыбки нижняя губа у нее… Самойлов не мог подыскать нужного слова, чтобы с точностью определить, как изменилось лицо, а за ним и весь силуэт этой незнакомки. Ему показалось, что где-то он мог ее видеть. Может быть — в библиотеке, или просто идущей по улице рассеянно-кокетливой походкой уверенного в своей красоте человека.