Валерий Вотрин - Жалитвослов

На следующее утро Кметов отнес в приемную Толкунова целую стопку тщательно отобранных жалитв — на рассмотрение.

Ближе к вечеру телефон на его столе зазвонил. Кметов снял трубку. Резкий недовольный голос на том конце произнес:

— Домрачеев говорит. Поднимитесь ко мне.

Леонид Иванович Домрачеев был не так давно назначен заместителем Толкунова. Как объясняла Колобцова, курировал он, среди всех прочих, связи с общественностью. Растяжимое это понятие вбирало в себя все, особенно если учитывать, что пришел Домрачеев в жом из секретной полиции. Кметов внутренне сжался. Будучи куратором по связям, Домрачеев наверняка уловил связь между порывом Кметова донести стон до ушей и ворох жалитв, поступивший утром к Толкунову.

Заместитель жомоначальника располагался в кабинете, что один занимал почти весь второй этаж. Мужиковатая, широкая в плечах секретарша встала и, смерив Кметова взглядом, не без усилия толкнула перед ним тяжелые резные двери. Кметов вошел в просторную, с низким сводом палату. Широкие лавки вдоль стен были пусты. Темноватые росписи покрывали свод: птицы с человеческими головами, лепестки цветов. В скупом, лившемся сквозь слюдяные окошки свете виднелся в глубине стол с сидящим за ним человеком. Кметов двинулся к нему, шаги гулко отдавались на дубовом полу. Стол приближался, а с ним — человек, в упор разглядывающий подходящего Кметова, — лощеный, седой, в золотых очках, в прекрасном заграничном костюме.

Сделав жест садиться, Домрачеев произнес:

— Вы ведь недавно у нас работаете, Сергей Михайлович?

— Две недели, — смутившись, ответил Кметов.

— Две недели… — повторил Домрачеев. — Вот и я так подумал. Вы ведь инженер по профессии?.. Марьяна Николаевна говорила, что у вас есть опыт работы с жалитвами.

«Марьяна Николаевна… — пронеслось в голове Кметова. — А, Колобцова!»

— Я работал главным инженером на фабрике, — не совсем впопад ответил он.

— И много жалитв к вам поступало? — с любопытством спросил Домрачеев, подаваясь вперед.

— Мало, — помедлив, сказал Кметов. — Мы производили качественную продукцию…

Он споткнулся, поняв, что допустил оплошность. Домрачеев с улыбкой наблюдал за ним.

— Ну да, ну да, — произнес он. — Военные заводы! Там у вас и дисциплина другая, и следят за качеством будь здоров. У нас тут и контролю поменьше будет, а дисциплины, той и вообще нет. — Он перестал улыбаться. — Вот к нам, — его рука опустилась на стопку бумаг, в которой Кметов узнал свои жалитвы, — поступили бумаги. Поступили из вашего отдела, на утверждение. Мы внимательно ознакомились с этими письмами, этими жалитвами трудящихся. И мы вправе спросить вас как начальника отдела жалитв — чего ждут от нас эти граждане и вы лично?

— Письма адресованы начальнику нашего жома, — волнуясь, произнес Кметов. — Граждане ждут, что на их сигнал отреагируют…

— Правильно, — перебил его Домрачеев. — Однако не думали ли вы, когда несли сюда эти письма, что вы обращаетесь не по адресу? Что существует процедура?

Кметов раскрыл было рот, но Домрачеев снова перебил его:

— Я понимаю, две недели. Не сориентировались еще. Все это мы понимаем, Сергей Михайлович. Но нельзя же, ей-богу, вот так бездумно, сплеча… Поговорили бы с Марьяной Николаевной, с Манусевичем, нашим архивариусом, они бы вам объяснили. Ведь стратегическое направление, Сергей Михайлович. А?

Он укоризненно смотрел на Кметова из-за своих золотых очков. Кметов потупился.

— Письма были адресованы начальнику нашего жома, — тихо проговорил он.

Домрачеев покачал головой.

— Опять вы из пустого в порожнее, — произнес он, и в его голосе появились те самые недовольные нотки, которые Кметов уловил по телефону. — Да поймите вы, что ни Петр Тихонович, ни я не рассматриваем жалитвы! Для этого существует ваш отдел, — вы разбираете их, следите, чтоб все было по форме, докладываете мне, когда написано не по форме, и передаете оформленные жалитвы по инстанции… Понимаю, не объяснили, — нетерпеливо повторил он в ответ на недоуменный взгляд Кметова. — Не сказали, какая форма должна использоваться. Вот послушайте, — он вытащил из стопки бумаг листок тонкой голубоватой бумаги, — что пишет здесь этот… гражданин. — Он стал читать: «Милостивый государь Петр Тихонович! Обстоятельства, подвигшие меня к написанию данного обращения, заслуживают самого настоятельного вашего внимания, ибо касаются они вас и вашего драгоценнейшего ведомства. Смею доложить вам, милостивый государь, что сок, поставляемый вашим ведомством, основательно потерял в природных своих качествах и ныне, несомненно, представляет собой опасность для здоровья человека. А именно, из всех жильцов нашего квартала только у двоих сок пахнет апельсином, и эти двое, милостивый государь, работают в вашем уважаемейшем ведомстве. В остальные дома поступающий сок весьма дурен и пить его нельзя ни при какой возможности. Войдите в это дело, Петр Тихонович, и вы увидите, что я говорю вам совершеннейшую правду…». Далее он приводит разные нелицеприятные детали, пишет, что подал еще три подобных прошения наверх, причем приводит свою фамилию, адрес, словом, все. Вот, — потряс Домрачеев бумагой, — что должно привлекать ваше внимание. Полное попрание всех существующих норм и уложений, сословных правил, обращение не по форме, непонимание целей и задач государственного строительства! И это — учитель! Чему он может научить нашу молодежь?

— Он учитель? — спросил Кметов.

— В средней школе. — Домрачеев не скрывал своего возмущения. — Нет бы выявить очаги вредительства, нет — он пишет жалитву, целых четыре жалитвы, да еще в какой форме! Вот этого нельзя спускать. Вы оставьте мне эту бумагу, мы с ней сами разберемся. А эти жалитвы пустите по инстанции, как положено. Проведите через архив, составьте квартальный жалитвослов. В общем, как положено. Только, ради Бога, больше никакой самодеятельности. Помните, Сергей Михайлович, — Домрачеев откинулся на спинку кресла, — мы делаем огромное, всенародное дело.

С истовостью новокрещена приступил Кметов к своему жалитвослову. За окнами его кабинета творилось мирское бесчинство: выглянувшее солнце ласкало зеленые лужайки, гладило по спинам машины на стоянке, и те зажигались неожиданными цветами, изобличающими все оттенки страсти, — а он почти не поднимал глаз от писем и грамот, которыми оказался постепенно завален его стол. Вышло так, что в своем запале он принялся сначала за мешок с недавно писанными жалитвами. Но в углу громоздились другие мешки, набитые старыми бумагами, которым было уже по году-два, и он, оставив первый мешок, принялся разбирать пыльные связки. Постепенно глаз его привык к хитрому уставному письму, к затейливым формам обращения. Его, никогда не сталкивавшегося с жалитвенным делом, все глубже и глубже затягивал странный, тревожный, полный смутных чаяний и страстей мир жалитв. Только теперь начали доходить до него весь масштаб, вся грандиозность замыслов правительства по удовлетворению нужд населения в качественном и недорогом апельсиновом соке, вся идеологическая подоплека этой политики. Только теперь начал он понимать, как сильно жаждет население.