Валерий Вотрин - Жалитвослов

Но в этот раз Юрию Андреевичу даже не пришлось вмешиваться в разговор самому, чтобы скрасить паузу после слов Наумова. В баню зашел поздравить его с днем рождения старинный приятель Прохорова, Всеволод Степанович Громеко. Куда-то он в последнее время запропал, давненько о нем ничего не было слышно, и теперь выяснилось, что уезжал Всеволод Степанович читать лекции по своей лимнологии в один германский университет по приглашению какого-то весьма уважаемого фонда, вернулся недавно и сразу же решил зайти, чтобы поздравить дорогого друга Юрия Андреевича. Понятно, что появление Всеволода Степановича мигом разогнало тоску, всколыхнув тихую местечковость прохоровской сауны с ее одними и теми же вечно перемываемыми темами.

Громеко париться не стал. Ему было не до того. У него накопилось много чего рассказать, и прежде всего о жизни некоторых наших бывших, и кто как устроился, и кто чем живет, и он с самого почти порога начал выкладывать свои новости блоками, как это делают информационные программы. Нет, все-таки Наумову с его заунывными монологами о вселенской амортизации было до этого явно далеко. Вместе с Громеко в сауну вторгся и зашумел чужими понятиями мир университетских образовательных программ, а также международного сотрудничества в рамках этих программ, разветвленных и разносторонних, и Бурятову на миг почудилось, что все это время они напрасно отсиживались в стенах своей сауны, а когда на гостеприимство хозяина полагаться было уже невозможно, запирались в своих домах, превращенных в подобие крепостей. Они не желали склонять свое ухо к шуму мирского прибоя, который день за днем накатывал на их стены, — мир был устрашающ, но и притягателен, им хотелось преодолеть его, как море, но было боязно его глубины. И вот теперь Громеко, пересекший этот океан в своей утлой лодчонке, про которую ему говорили, что она ни на что не годится, вернулся героем, точно упрек им бросая, — я видел страны, я видел людей, они живут совсем, совсем по-другому, и я стал почти как они, и те, бывшие, кого я видел, они тоже стали как те, с кем они живут бок о бок. А что произошло здесь в мое отсутствие? Что произошло с вами?

Ответ на эти слова имелся. Но вряд ли Громеко ожидал его услышать. Он отсутствовал почти полгода, по всем мыслимым меркам это значительный отрезок времени, и за такой отрезок происходит обычно много событий. Но не здесь. Вот этого Громеко и не ожидал. Если вдуматься, здесь не произошло ничего такого, что было бы достойно внимания. Замедленный ход событий предполагал сроки более растянутые, чем каких-то полгода, нерасторопное время тихо пылило так и не замощенными дорогами. Поэтому местными сенсациями Громеко не порадовали.

Зато сам он был окрылен. Это было заметно сразу. Ведь ему позволили не только прочесть четырехмесячный курс лекций, но и выпустить две монографии, которые здесь ему издать никак не удавалось. Да что там говорить, здесь не только он сам, — вся его отрасль науки была в загоне. Давным-давно не финансируемая из госбюджета, еле влачащая свое существование за счет каких-то собственных поступлений, наука совершенно пришла в упадок, а ее специалисты остались невостребованными. Чего уж говорить о новых научных разработках! Содержание научных отчетов не меняется из года в год, все ждут каких-то государственных ассигнований, в которых из года в год отказывается по разным причинам, здания требуют капитального ремонта, а до этого никому дела нет.

И на этом фоне вдруг — лекции в зарубежном университете, премия, выход в свет двух новых книг. Конечно, это не повод к надеждам на общее благополучие, но зато какой повод к личному счастью! Громеко был счастлив. Он не говорил этого впрямую, но все это почувствовали. Он был востребован. Он был при своем деле, на что уже давно перестал надеяться.

«Значит, можно», — подумалось Бурятову. Можно вполне свободно пересадить себя в чужую почву и чувствовать более или менее комфортно даже в таком возрасте. Вон и Валя тоже так думает. Уехала без него, теперь звонит только. Но и он хорош. «Не поеду, корни!» А что это такое, если вдуматься? Так ли крепко ты здесь сидишь? Так ли крепко держат тебя твои корни? Сергея, брата, не видел уже полгода, хоть и живем в одном городе. Могилы родителей? И не припомнить, когда был там последний раз. Года полтора назад, когда машина была еще на ходу. Друзья? А что друзья? Кто смотрит на друзей, когда выпадает шанс уехать?

Биргер. Бурятов встрепенулся и стал слушать. Громеко рассказывал про Биргера. Вот подходящий пример. Их лет человек. Тоже вот вместе с ними в баню ходил. Где-то трудился. Ездил на дачу поливать деревья. И вдруг оказывается, что он немец и едет в Германию на постоянное место жительства. Дело в том, что сначала туда уехал его сын, а потом вытянул Биргера с женой. Сейчас живут в Ганновере. Сын трудится где-то на автомобильной фирме. А Биргер на пенсии. Пенсия хорошая у него, живет — не тужит. Так-то вот. А ты, Николай Семеныч, говоришь — корни!

Потом говорили о том, насколько нужен в Германии немецкий нашему эмигранту. Биргеру вот он, оказывается, не нужен совсем, зачем немецкий Биргеру, Биргер сидит у себя дома и выходит только в магазин. А вот сын его уже вовсю стрекочет. Молодые вообще там легко приспосабливаются.

А ты-то сам, Всеволод Степанович? Ты сам-то немецкого не знаешь.

Почему не знаю? Там и изучил немножко, так, штрех-брех, — объясняться.

А как же ты лекции читал?

На английском. Английский я здесь выучил.

И так далее. Говорили еще о Биргере и об одном знакомом Громеко, у которого тот был в гостях. Говорили о магазинах, машинах, но уже чувствовалось, что Громеко иссякает. Он начал делать паузы и временами с вожделением поглядывать на двери парилки. Видать, привычка брала верх. Наконец, он замолк надолго, и Бурятов с Кривицким воспользовались этой паузой, чтобы пойти попариться.

Зайдя в парилку, Кривицкий сразу же полез на свое любимое место, под самый потолок. Бурятов этого делать не стал. Он присел возле самой двери. Разговаривать ему не хотелось, и Кривицкий будто бы понял его: слышно было, как он только отдувается у себя наверху. Посидев так довольно долго, они вышли и не сговариваясь по очереди окунулись в купель. Когда они вернулись в предбанник, речь здесь шла о грунте. Бурятов сел и, налив себе чаю, стал слушать в твердой уверенности, что грунт потребовался Прохорову на дачу — тот как раз собирался подвезти одну машину земли для улучшения почвы. Однако скоро выяснилось, что Грунт — это фамилия, а Прохоров рассказывает о старом своем сослуживце, с которым работал Бог весть сколько лет назад в одном проектном институте. Вернее, сначала рассказывал он о сыне этого Грунта, а потом перекинулся на старшего Грунта. Тот был из прибалтийских немцев и писался когда-то Грундт. Но великая наша способность упрощать все не наше, превратившая некогда шотландских Гамильтонов в русских Хомутовых, отсекла неудобоваримое «д», над чем сам старший Грунт имел привычку посмеиваться.