Валерий Вотрин - Жалитвослов

Его сын, Сашка Грунт, — знаете его? — сейчас очень хорошо устроился в каком-то международном проекте под эгидой ООН. Проект этот предусмотрен сроком на три года, чего-то они тут развивают, ну да у нас тут все надо развивать, и парень там просто незаменим. Недавно из Бельгии вернулся. Сам-то он молодой еще, только-только институт закончил, а вот поди ж ты. В международном проекте уже работает. И, между прочим, никуда рыпаться отсюда не собирается. Зачем? Ему и здесь хорошо. Сидит он крепко, заграницу видит, зарплата отличная. Молодец, одним словом.

Бурятов ушел в самом конце этого рассказа, выслушав все до конца. Наумова уже не было, он ушел раньше всех, Кривицкий опять направился в парилку, и оставались лишь Прохоров с Громеко. Бурятов тепло с ними попрощался и вышел.

На улице он с удовольствием вдохнул прохладный, пахнущий дымком осенний воздух и решил пройтись пешком. Он чувствовал себя превосходно. После того, как Прохоров просто и безыскусно рассказал о совершенно незнакомом ему человеке, о его жизни и преуспеянии, Бурятов, оптимист по натуре, наперекор всякой логике, наперекор здравому смыслу вдруг почувствовал еще большую надежду, без которой невозможно жить. Распаренный и умиротворенный, возвращался он домой, и незнакомая ему уверенность владела им. Вот, действительно, молодец парень! Надо будет Вале рассказать, когда она позвонит. Что они там, интересно, развивают? Есть, значит, что развивать. Иностранцы сюда просто так деньги вкладывать не станут. Раз вкладывают, значит, есть будущее. Может, даже то самое великое будущее. А что? Потенциал страны в достатке. Природные ресурсы в избытке. Интеллектуальная мощь в порядке. И все под контролем.

По дороге он зашел в булочную: хлеб в доме кончился. Когда выходил, то заметил, что магазин напротив, торговавший цветами, исчез. Ну ничего, наутро на этом месте вырастет что-нибудь другое.

Размышляя над этим, прямо на углу, где сворачивать на его улицу, он столкнулся с группой рабочих в желтых робах, столпившихся около упавшего дерева. Они что-то обсуждали, стоя вокруг рухнувшего великана, выворотившего своими корнями почву и асфальт на добрых несколько метров, так что образовалась огромная сухая яма. Сначала он решил, что дерево рухнуло под напором ночного ветра. Однако утром, когда он ходил на базар, дерево еще стояло, это он помнил точно. В следующий момент он увидел в руках одного бензопилу и услышал разговор. И разговор этот моментально развеял его хорошее настроение.

Не держат, говорил тот, что с бензопилой, словно оправдываясь. Корни не держат. Я только подступился, еще до половины не дошел, а оно возьми и рухни. Я же говорю, корни не держат. Может, гнилое? — предположил другой. Да нет, — возразил первый. Вроде крепкое.

Никто не обращал на Бурятова внимания. А он стоял и смотрел на них и на дерево. Собственно, он хотел спросить, правда ли то, что он подумал, правда ли, что их район будет сноситься. Ведь он знал, что означает такая массовая пилка: в районе, который определен под снос, сначала спиливают все деревья. Вот и на той стороне уже копошатся люди с пилами, опутывают ствол веревкой. Двое уже перешли к следующему дереву, прицеливаются пилой.

Теперь он знал, что это правда. «Не зря они хотели уйти», — возникла вдруг резкая мысль. Надежды-то нет никакой. Рабочие, видимо, тоже к чему-то пришли. Часть их, перехватив пилы, направились к следующему дереву, часть продолжала курить, стоя над поверженным гигантом. «Да ты его толкни, оно и упадет, — донеслись до Бурятова убежденные слова, когда рабочие проходили мимо. — Грунт тут такой, не держит. А деревья ничего, деревья хорошие.»

Бурятов подошел ближе к яме, чтобы понять, о чем они говорят. Его ботинок с ходу уперся в кучу вывороченной земли, и в яму потекла тонкая шелестящая струйка.

Действительно. Грунт был песчаный.

В день, когда выпал снег, Штреле занемог. Будто все силы оставили его, когда, встав поутру, он глянул в окно и увидел, что за ночь весь город занят снегом и скрылся под ним и стал незнаком теперь Штреле, который тщетно пытался отыскать знакомые черты в открывающемся перед ним пейзаже. Снег сыпал и сейчас, неудержимо и бурно, словно дорвавшись до города. Но, все более слабея и раздражаясь, Штреле видел, что город тоже дорвался до снега, что он хочет воспользоваться стремлением снега занести его до основания и что теперь городу в своем новом маскхалате будет нетрудно ускользнуть ото всех и скрыться среди наметенных сугробов, словно финскому лыжнику. Штреле не стал гадать, каким образом снегу и городу удалось столковаться и прийти к взаимному соглашению. С него хватило и того, что тот город, что был до снега, теперь в нетях, а в новом городе, занятом снегом в одну ночь, поиски Муралова здорово затруднятся, ибо город надел на себя белую холодную маску, а Муралов стал за ним, и оба они исчезли и слились с поверхностью. Теперь Штреле понадобится спектроскоп, чтобы выделить Муралова в первоначальную цветную полоску, какой он был до того, как снег забелил его. Теперь, в придачу ко всему, нужно будет еще и щуриться, чтобы различить среди играющих снежных бликов крадущуюся фигурку Муралова. Нужно начинать искать его в этом новом городе. Он прекрасно понимал, с какими трудностями это может быть сопряжено. Ведь те адреса, которые ему удалось заполучить, могли быть ночью занесены снегом, и теперь нужно будет прокапываться к ним, раскидывая тяжелый снег лопатою, чтобы только спросить у полузадохшихся жильцов: а не проживает ли здесь некто Муралов, художник? Легче подождать до весны, когда Муралов сам проглянет из-под снега где-нибудь на проталинке, как диковинный цветок с бледной головкой и тонкими ниточками-корешками. Но до весны далеко, и далеко не цветок Муралов. В городе до снега его уже почти настиг Штреле, но ночью повалил снег, и кто знает, что стало в снег с тем единственным человеком, которому известен секрет грунтовки. Кто знает, что вообще стало с людьми в этом городе в ночь, когда пошел снег, — вот, он стает, и их не станет. И Штреле поставил сам себе диагноз — снежная болезнь.

Ибо у него резало глаза, когда он взглядывал в окно. Вид за ним и раньше был способен покоробить чувствительную душу: паводок плоских крыш наводнил все пространство, куда ни кинь взгляд, и лишь с краю несколько многоэтажек были по пояс затоплены этим разливом, словно мертвые стволы. Но это был вид все-таки, и Штреле временами писывал его в разных освещениях, и неплохо выходило. Целый ворох крапчатых холстов без рам скопился у него в коридоре на старом продавленном диване. Город, позировавший ему терпеливо и старательно, увидев картины, настоял на том, что им не нужна рамка, и Штреле скрепя сердце согласился с ним. Теперь же он сожалел об этом, сожалел, что отнесся тогда с сочувствием к городу и его годам, а тот взял да и скрылся из глаз. Надо было заключить город в раму да вдобавок сделать ее тяжелой, резной и пышной, как саркофаг. Но тогда он был обыкновенный художник, тогда ему льстило стремление Сезанна запечатлеть Шартрский собор в каждое уходящее мгновение его существования, ему тоже хотелось использовать жизнь как палитру, чтобы макать кисть в самую ее гущу, не обращая внимания на пустые бензиновые разводы. Тогда он еще не выбрал и потому был нарасхват, море соблазняло его стать маринистом, природа и животные всем своим обличьем подталкивали писать их, и на каждом углу встречал он именно таких людей, которые сами просились на полотно, чтобы предстать в виде строгих портретов маслом. Но Штреле после долгих колебаний выбрал город. Мудрено было бы не выбрать, — город покоя ему не давал. Он сутками простаивал у Штреле под окнами, мозоля глаза своими крышами и тротуарами, он забрасывал его листовками газет, он навяз в ушах гулом своих убеждений, подкрепленных оглушительными аргументами автомобильных гудков. Словно хороший политик в ходе своей предвыборной гонки, город склонял Штреле к мысли, что от него, и только от него, зависит судьба его партии, партии урбанистов, он брал руки Штреле в свои, заглядывал ему в глаза, он говорил о важности момента, о переходности периода, о необходимости правильного выбора. Город убеждал, что именно его, Вадима Штреле, голос все решит. И когда Штреле наконец согласился и сделал свой выбор и принялся всем своим творчеством утверждать интересы города, — тот разом охладел к нему. Его холод был нагляден. Словно политик, который из хорошего разом становится продажным, город предал его и со всеми своими видами, подробностями и освещением скрылся в неизвестном направлении. На его месте оказалось заметенное снегом, пустое пространство, и резало глаза смотреть на него.