Валерий Вотрин - Жалитвослов

Игумнову первому удалось рассмотреть ее.

— Теперь он конный! — беспомощно проговорил он, когда статуя общими усилиями была перенесена поближе к дому и немного отчищена от грязи и окалины.

И впрямь, сквозь комья глины и корку нагара проглядывала фигура всадника верхом на мощном коне, с воинственным видом подбоченившегося и указывающего другой рукой куда-то вдаль, в сторону молокозавода.

— Напьюсь, — твердо заявил Игумнов, со всех сторон осмотрев новоотлитого всадника. — Одиннадцать лет ни капли в рот не брал, а теперь точно развяжу. Это ж просто издевательство какое-то!

— Ты сначала внимательно его рассмотри, — посоветовал Павлиди. — Это ведь тоже Спаситель. Во, видишь какой!

— Да? — Игумнов обошел статую и в сомнении остановился. — У меня столько металла на него ушло. Не может не спасти.

— Спасет, спасет! — в один голос заверили его Ясельников с Павлиди. — Ясно.

— Ну ладно, — произнес Игумнов увереннее. — Пусть пока здесь стоит, а утром я его куда-нибудь приткну. У меня на заднем дворе уже места не хватает.

На заднем дворе места действительно не хватало. В синих сумерках сборище статуй страшило; казалось, эти сабли, ружья, остроконечные шлемы вот-вот вырвутся из-за ограды и ринутся спасать мир.

— Пошли, что ли? — сказал освободившийся Игумнов.

К этому времени наконец-то настала ночь. Ночь была что-то уж очень темная, будто кому-то на другом конце земли надоело удерживать солнце на месте ни за что, и он прогнал его к чертовой бабушке.

— Гляди, и луны нету, — сказал Павлиди Игумнову. — Ты хоть знаешь, куда идти?

— А я вон по звезде ориентируюсь, — показал тот рукой.

— А! — уважительно протянул Павлиди. — Ну, если по звезде…

Что до Ясельникова, то он видел перед собой одну только неясную фигуру Павлиди да слышал, как у того в кармане позвякивают при ходьбе ключи. Что до округи, то она была невидна. Непонятно было, в городе они или уже вышли за его пределы. Несмело дунул ветерок, дунул и затих: разве поймешь, куда дуть в такой темнотище. Ясельников все никак не мог определить, что же под его ногами — брусчатка или немощенная земля, как вдруг в его размышления вторгся тихий голос. Этот голос был непривычно тих и испуган и принадлежал Игумнову.

— А вдруг нас не спасут? — вопросил этот голос в темноте.

Они все враз остановились. Надо было бы возразить, бодро и уверенно опровергнуть. И в самом деле, какие могут быть сомнения? Раз обещали, значит, спасут. Надо только верить. Просто верить. Но что-то не можется. Уверенности не хватает, веры, если хотите. И сил не осталось, уверенность эту придающих. И Ясельников совсем было уже этих сил набрался, как вдруг с ветерком донесло до них теплый овечий дух.

— Пришли, — раздался уверенный голос Павлиди, и тут же впереди показалась ограда, залаяли собаки, и вышла фигура с фонарем, окликающая их.

Это был хутор оседлых цыган-пастухов, давних друзей Игумнова. Пока хозяин заводил их в дом, усаживал, угощал водкой, слова Игумнова никак не шли у Ясельникова из головы. Они чокнулись и за что-то выпили. А Ясельников все думал и не слушал разговора. В это время все встали и куда-то пошли, вышли, пошли через двор к кошаре, и он с ними пошел, с каким-то вдруг радостным чувством, что сейчас он увидит овец.

Но никаких овец в загоне не было. А цыган, будто оправдываясь, говорил, что зима идет очень суровая, а кошара совсем худая, никаких холодов не выдержит. Да вот еще рук не хватает, брат с семьей уехал в Египет, насовсем. Так что какие уж тут овцы, пришлось всех овец прирезать. И цыган безнадежно махал рукой.

В каком-то оцепенении Ясельников слушал его, а потом и принимал на руки большой, пахнущий мясом сверток. Уже на улице его вывели из этого оцепенения голоса Игумнова и Павлиди, что-то оживленно обсуждающие. Его нагнал Павлиди и начал громко говорить какие-то слова. Ясельников прислушался. Оказалось, Игумнов вел их на звезду, а это оказалась и не звезда вовсе.

— Это спутник! — кричал ему в ухо Павлиди. — Во дела! А он нас на него вел! Ну, Игумнов!..

— Должен спасти, — отвечал ему Ясельников. — Нельзя, чтоб не спас. Должен.

И вдруг, вспомнив про зарезанных овец, про ягнят, какие они маленькие, ласковые, он неожиданно для себя самого заплакал, отвернувшись от своих компаньонов, хотя никто и никогда в этакой темноте не увидел бы, как он плачет.

Вероника радостно взвизгнула и бросилась ему на шею, завидев, что у него в руках. Пока он жарил мясо, она вилась вокруг, то приобнимая его сзади, то стараясь укусить за ухо. Она съела целую сковородку молодой баранины и, сытая, успокоенная, отвалилась на спинку стула. Он с любовью поглядел на нее и решил, что пора идти работать: он знал теперь, как будет выглядеть лицо последнего волхва.

— Ясельников! — окликнула она его, когда он встал. Он взглянул на нее. Она сидела, притихшая и очень серьезная.

— Я беременна, — сказала Вероника.

Постоялый двор под вывеской «У ворот», каковая вывеска намалевана была желтой краской на фоне цвета голубиного яйца, в точности соответствовал своему названию. Он располагался близ главных городских ворот и испытывал все прелести такого соседства. Верно, пыли и гаму доставалось двору во множестве, так что иной раз доходило до жалоб. Но и прибыли было основательно, особенно в ярмарочные дни, иначе стал бы терпеть хозяин двора, рыжий Штюблер, все эти неудобства: гам, и пыль, и возчиков… ох уж эти возчики! Знатные господа предпочитали останавливаться не тут, а дальше, в гостинице «Бык и щит» на улице Мечников и в гостинице «Счет и бук» на улице Подсвечников. В заведении же Штюблера селился известно кто: торговцы, актеры, бродячий ремесленный люд, возчики… эти ему возчики!

Поэтому-то и удивился хозяин, когда в один прекрасный день на его дворе остановилась карета. Штюблер вытаращил глаза. Он сделал это не потому, что карета остановилась на его дворе, — такое случалось и раньше, когда требовалось напоить или задать корма господским лошадям, — нет, удивился Штюблер гербу, красующемуся на ее дверце. То был знак из двух перекрещенных кос. Никогда не видывал такого герба прежде Штюблер, а уж насмотрелся он на дворянские гербы порядком. Тут дверца кареты откинулась, и Штюблер забыл про перекрещенные косы. К нему через двор, заставленный крестьянскими повозками, направлялся господин высокого роста в треуголке, черном атласном кафтане, шитом жилете, белых чулках и башмаках с пряжками из чего-то сверкающего. При господине также была палка, и Штюблер тут же переключился на нее, — когда имеешь дело с господами, палку, бывает, узнаешь раньше, чем лицо. Но вот господин переступил порог, и Штюблер еще ниже склонился. Палка оказалась в непосредственной к нему близости — грозная палка, с медным наконечником.