Валерий Вотрин - Жалитвослов

Пераль тем временем бросил скорлупку и благожелательно взглянул на монаха.

— Неужели ты так и уйдешь из города, не выметя весь это сор? — негромко спросил он, показывая рукой вокруг.

Брат Одо молча смотрел на него.

— Не знаю, стоит ли говорить, — продолжал Пераль, — что за тобой по пятам следует святая инквизиция. Им до смерти хочется узнать, кто наполняет божьи храмы яичной скорлупой.

— За мной следует не только инквизиция, — услышал Пераль. — А следующему по пятам достается лишь скорлупа, а не сердцевина.

— Ты совершаешь большой грех, служа в этом храме, — возвысил голос Пераль и услышал:

— Напротив — я снимаю грех с града сего.

— Ты улавливаешь, — бросил Пераль, думая, что бросает оскорбление, и услышал тихое:

— Напротив — я отпускаю.

— Ты… растрачиваешь княжеское, — разъярился Пераль и услышал:

— Но и все князья земные не смеют наложить свою руку на созданий сих.

— Мой господин смеет, — с ожесточением произнес Пераль и услышал тихий смех:

— Ночницы! Он осмеливается брать только ночниц!

— Мой господин всесилен, — продолжал Пераль, ему хотелось переговорить монаха несмотря ни на что. Но он услыхал:

— Тогда пусть подобно мне высидит их! Но он холоден, как лед!

Пераль в ярости шагнул к нему.

— Но и ты собираешь, — процедил он. — И ты не лучше меня, приколотого булавкой где-то там, в темном замке. Кому ты относишь их? Кому сдаешь? — и услышал:

— Они летят ко Господу, живые, свободные.

— А где твоя? — торжествовал Пераль. — Свою ты оставил при себе! — и услышал, как брат Одо тихо произнес:

— Нет, — и глаза его были полны ликования. — Я приколол ее к иконе Пречистой Девы. Теперь мы вместе — Пречистая Дева и я. И мне не страшны псы в сутанах, и цари, и князья земные. Я распят на Ее иконе, и Она заступится за меня перед Ним, Ее Сыном, ибо когда выходит Ее Дитя на райский луг поиграть, слетаются к нему бабочки и играют с ним, и садятся на руки, и видит Он, как они прекрасны…

— Вы слыхали, Пераль, легенду о пеликане, выкармливающем птенцов своей плотью? — услышал он над собой другой голос. — Вы не находите это забавным, Пераль? Птица отдает себя на растерзание своим детям. Ведь они мне как дети, Пераль. Вы меня понимаете?

— О да, ваша светлость, — подтвердил Пераль с поклоном.

— Я все думаю, Пераль, почему они не выходят из яиц живыми? Что же, мне остается вскормить их своей кровью. Или высидеть. Ха-ха! Что вы на это скажете, Пераль?

— Ха-ха, ваша светлость! Ха-ха!

— Праведный да творит правду еще, сбирающий да сбирает, — слышал он брата Одо. — Ибо грядет второй лов, и кто сможет уклониться?

Пераль шел к себе торжествуя, быстрым шагом, и ему казалось, что яичная скорлупа победно хрустит под его башмаками. В своем темном холодном замке князь Теодохад с поклоном выслушивал его слова:

— Я слыхал, некий князь просто разламывал приносимые ему яйца и находил там мертвых ночниц. Вы не находите это забавным. Теодохад?

— О да, ваша милость, — произносил тот.

— Вообразите себе, он даже не знал, что можно заполучить их живыми. Ну не болван ли? Как вы считаете, Теодохад?

— Чистый болван, ваша милость, — подтверждал тот.

— Немного любви, Теодохад. Прижать их к сердцу, глядишь, они и оживут. О, любовь творит чудеса. Что вы думаете, Теодохад?

— Совершенно верно, ваша милость. Любовь творит чудеса.

— И зарубите себе на носу, Теодохад, — лов, а не сбор. Вы меня поняли? Лов, а не сбор.

— О да, ваша милость.

Лестница показалась ему нестерпимо длинной и невероятно темной. Он раскрыл свою дверь — и застыл на пороге. Крышки сундуков были откинуты, ячейки пусты. Палка со стуком выпала из его руки. На кровати, на груде пустых яичных скорлупок, обняв их руками, спал юный Антонин Штюблер, а тем временем последние бабочки князя Теодохада вылетали в окно — живые, свободные.

Анидрос, пожалуй, самый маленький из всех Кикладских островов. И самый безлюдный. День-деньской кружат над ним бессчетные морские птицы, издавна облюбовавшие этот скалистый кусочек суши, и крик их немолчен и протяжен. Безлюдье острова вошло бы, наверное, в легенду, если бы некоторое время назад один предприимчивый грек не открыл здесь небольшой пансион для тех, кто желает уединиться и насладиться одиночеством. Остров для этого идеальное место. Его белые крутые пляжи всегда пустынны, а с вершины одного из утесов, где с давних пор находятся развалины древнего храма, посвященного Посейдону, открывается волнующий и незабываемый вид на гладкое лазурное море и контуры соседних островов в голубоватой дымке.

Года три назад, когда очередной туристический сезон подходил к концу, и прибытия новых отдыхающих не ожидалось, остров взволновало событие, сколь неожиданное, столь и небывалое. На пляже был убит английский турист, и убийство это было обставлено событиями настолько неожиданными и зловещими, что кое-кто начал уже подумывать о вмешательстве врага рода человеческого. Еще через два дня, как бы подтверждая эти, вроде бы, нелепые домыслы, постояльцы пансиона и весь персонал, объятые ужасом, в полном составе погрузились на катера и покинули остров. Вечером того же дня на остров прибыл опоздавший, Геннадий Рыбнов.

Солнце заходило. Последние его лучи окрашивали багрянцем пустой причал. В вышине, на темных утесах, устраивались на ночь с громким криком мириады пернатых обитателей острова. Вверх к пансиону вела длинная, очень крутая лестница, и Рыбнов начал медленно подниматься по ней. За его спиной солнце неумолимо погружалось за край медного моря.

Пансион был темен и пуст. В холле Рыбнов поставил сумку с вещами на пол и огляделся. От тишины звенело в ушах. Часы на стене не показывали время. Странное напряжение стояло во всем здании. Казалось, каждая вещь трепещет. Он прислушался. Море отсюда бывает слышно разве что в часы бури.

Он оставил вещи в своей комнате и проследовал на кухню. Продуктов в огромных холодильниках было запасено вдоволь. Он разогрел плиту, приготовил себе ужин и поел. После курил и слушал тишину. Тишины не было слышно, она затаилась.

Ночью к нему пришел мертвый.

Он стоял у изножья кровати, одетый в костюм, который коробом торчал на нем, точно задубел от морской соли, и в руке своей держал что-то продолговатое. Рыбнов взглянул: то был черный мелок. Им тот принялся чертить что-то на стене, мелок крошился, скрипел, мертвый писал с трудом, Рыбнов ждал, не дождался, уснул.

Наутро погода была чудесная. На небе белые ажурные облака вытянулись в недлинную гряду. С моря задувал ветерок. На стене красовалась черная, уродливая буква «М». Рыбнов решил искупаться.

С полотенцем через плечо он спустился по той же длинной лестнице на пляж. На узкой, освобожденной от камней прибрежной полосе стояли под пестрыми зонтиками шезлонги. Рыбнов выбрал один, тот, что поближе к морю, повесил на него свое полотенце, набрал в грудь воздуху и с разбегу нырнул.