Юрий Герт - Приговор

— Гаврилов — молодчага, но его тоже допекают,— сказал Федоров,— и живется ему ох как не просто...— Они стояли в отсеке для выдачи багажа, дожидаясь, когда привезут вещи. Он рад был, что жена пришла его встретить, что и без него продолжала жить его чувствами, мыслями... Он поднес к губам ее руку, между нитяной перчаткой и плащом светилась матовая полоска кожи и в ней было столько хрупкого изящества, что у него, как всегда, стиснуло сердце при ее виде. Но на этот раз в глазах Татьяны но зажглось ответного огня, лицо не просияло — благодарно, смущенно: ну, не смешно ли, в их-то годы?..— Привет тебе от Роберта,— сминая вновь ожившую тревогу, произнес он громким, нарочито бодрым голосом.— У меня в чемодане сувенир для тебя, ты ведь знаешь, он без этого не может... Что-то случилось?— глухо вырвалось у него. Он знал уже, уверен был — что-то случилось...

Она покачала головой. Но прежде, он почувствовал, была пауза, совсем коротенькая, она как будто решалась... И не решилась...

Мысли его ищейками рванулись в разные стороны. Он спросил о Ленке-Ленуше — как она, в порядке?.. А Виктор?.. Татьяна не успела ответить, откуда-то возник и ринулся к ним давний их знакомый Толя Галахов, толстяк, говорун, с красным, сияющим лучезарной улыбкой лицом. Занятый, как обычно, собственными делами, он и сейчас, завидев Федоровых, не утерпел, чтобы не подбежать к ним, и поздороваться, а главное — не рассказать, что он, Толя Галахов, летит но главе туристический группы в Ригу и Таллин, ему повезло... Тут же, впрочем, его уволокли иод руки какие-то броско одетые девицы. Тем временем Татьяна, похоже, совладала с собой. Она с улыбкой — правда, несколько натужливой — слушала, как Федоров снова заговорил, перескакивая от Гаврилова к Роберту, который при встречах — а они иногда встречались — начинал шутливо ухаживать за Таней, галантничал и словно молодел на добрые двадцать лет... Подробности Федоров отложил для дома, а пока припомнил попутно пару московских анекдотов, но спустя три-четыре минуты подкатили тележки с вещами, и, отыскав свой чемодан, Федоров договаривал их по дороге к стоянке такси. Чего никогда не умел он, так это рассказывать анекдоты, выходило не смешно. Татьяна слушала его с вымученной, затверделой улыбкой.

— Ну вот,— огорченно вздохнул он, когда они пристроились в хвосте очереди,— не получилось... А я так и лег, когда услышал. И потом на улице — вспомню и хохочу, как дурак, ей-богу. Зато рассказать... Не дано, Танюха, дара нет.— Он не спросил, почему она не вызвала служебную машину, достаточно было позвонить в гараж. «Барские замашки», так она это называла. Он прикинул, сколько им стоять — минут двадцать, полчаса?.. И вдруг Вспомнил про сон. Вспомнил, будто его под ребро толкнули. Но рассказать не успел...

— Ты тут ни при чем,— сказала Татьяна. И взяла его за пуговицу. За верхнюю пуговицу, одну из двух, на которые был застегнут пиджак,— Ты тут ни при чем. Это я...— Она ухватила пуговицу двумя пальцами и потянула на себя. Не то даже чтоб потянула, она словно уцепилась за нее, чтобы не упасть.— Это я не очень внимательно тебя слушала. Дело в том... (У нее гипсовое лицо,— подумал Федоров,— лицо из серого гипса...) . Ты не пугайся только... Виктора арестовали.

— Что такое?..— переспросил Федоров. Он подумал, что ослышался.— Виктора... Что — Виктора?..

— Его и еще двоих, из их класса, Николаева и Харитонова... Ты их знаешь.

— Как это — арестовали?.. Когда? — Он опустил чемодан па тротуар, на чемодан опустил сетку.

— Позавчера...

— Погоди... Ведь мы же вчера говорили по телефону, и ты...

— Я думала, их отпустят.

— Чепуха какая-то... И за что?

Она закусила губы — мертвые, фиолетовые.

— Двое суток держать — кого?.. Пацанов, школьников!.. Ну, мудрецы, ничего не скажешь!— Федоров рассмеялся. Зубы у него были щелястые, неровные, с коричневым налетом, даром что он уже несколько месяцев не курил.— Ладно, они мне еще ответят...— В голосе у него звучала веселая злость человека, которого и обидеть не так просто, не то что сбить с ног. За последние несколько лет Федоров не раз касался работы прокуратуры и следственных органов, там его, мягко говоря, недолюбливали. А уж теперь, после статьи о Солнечном...— Так за какие грехи этих стервецов сцапали? Набедокурили? Стекло где-нибудь высадили?..

— Продвигайтесь вперед, продвигайтесь! — нажимали очередные, топтавшиеся позади.

Федоров подхватил вещи, перенес вперед шага на полтора, потом еще на шаг, серые, в шашечках, «Волги» подруливали одна а а другой, очередь ожила, засуетилась.

— Так что же произошло все-таки?.. Почему ты молчишь?..

Ему вспомнились слезы на ее глазах — в первую минуту. Да и сейчас — губы дрожали, пальцы — тонкие, длинные — мяли, терзали кожаный ремешок сумочки.

— Ну-у, Танюха, сегодня ты на себя не похожа. Просто сама не своя...

Его слова не взбодрили ее, напротив, казалось — вот-вот — и она заплачет.

— Так что же все-таки?.. (Ах, дьявол, в карманах ни одной завалявшейся сигареты!) Они что — ограбили кого нибудь? Убили?..— Он пытался ее растормошить, вырвать улыбку.

Ее глаза избегали его, скользили в сторону — по лицам стоящих в очереди, по чемоданам, разбухшим дорожным сумкам.

— Потом,— сказала она.— Подожди... Потом.— И повела круглым, с ямочкой посреди, подбородком: столько народа...

— Неважно,— сказал Федоров.— Так что тут произошло?

Он взял ее руку в свою, сжал запястье — ту самую хрупкую, нежную полоску... Сдавил своей большой, сильной («мужичьей» говорила она) рукой, но она словно ничего не почувствовала. Зато у него застучало сердце, оборвалось и снова забилось гулкими, редкими ударами.

— Говори,— сказал он.

— Ну, хорошо. Только ты не пугайся...— В глазах ее была жалость — почти материнская.— Помнишь, у нас говорили про летчика? Которого вечером, возле филармонии... Помнишь?..

— Убили?— подсказал он то ли нечаянно, то ли с умыслом обойденное слово.— Помню, а как же... И что?..

Еще бы, он отлично помнил эту историю. Жестокое, наглое убийство в самом центре города, в девять вечера... И потом — похороны, масса народа, чуть ли не весь летный состав ГВФ, и общее возмущенно: куда смотрит милиция?.. Прокуратура?.. Ходили в обком партии, в управление МВД, возмущались, требовали... К нему тоже явился седовласый, величественный, как монумент, старик пенсионер, сел, водрузил между колен толстую сучкастую трость: «Вы вот в газетах пишете — Америка, гангстеры...— хрипло, с астматическим шипеньем в груди произнес он.— А когда про наших гангстеров писать начнут?..»

— Ну и что? Да Виктор-то здесь при чем?.. И остальные — Николаев, ты говоришь? И Харитонов?..

— Не знаю, как тебе сказать... Их подозревают.