Юрий Герт - Приговор

— Понимаю, Алексей Макарович, разговор не из приятных, да что поделаешь... Между прочим, учителей давно кое-что в сыне вашем настораживало, вы это знаете?.. Вы когда последний раз в школе были?

Зрачки Чижова уличающе вонзались, сверлили, как два буравчика. Но сигарета вернула Федорову спокойствие, собранность. Что за черт, где он — в прокуратуре или на родительском: собрании? С какой стати он должен выслушивать эти рацеи? У них что — больше ничего в запасе нет?..

За окном шелковисто блестело весеннее небо, ровно, как отдаленный ноток в горах, шумела улица, иногда к этому примешивалось протяжное урчание машины, трамвайный скрежет, по-птичьи беспечные голоса детей...

— Видите ли...— Федоров улыбнулся, затягиваясь и чувствуя непонятно откуда возникшую снисходительность к Чижову.— Видите ли, Сергей Константинович... Кажется, так? (Он превосходно помнил, как его зовут). Да, так вот, Сергей Константинович, самое опасное — и в нашем, и в вашем деле — попасться в плен к нами же созданной схеме. Самое опасное, поскольку и самое соблазнительное! — Голос Федорова налился, стал звучен, даже весел.

— Соблазняет все, что просто и согласуется со всем прочим, создает единую картину! А тут — прямой соблазн!.. Тут и деньги, и карты! И в сквере распиваются две бутылки портвейна — две на троих!.. И отец за последние годы в школу ни ногой!.. Правда, соблазнительная картинка получается? Потому и соблазнительная, что еще шажок — и готово! Грабеж, насилие, убийство, любое преступление — в пределах какого-нибудь шажка! К тому же у одного из троих отец что-то сочиняет, в газетах пописывает, книжки, случается, издает... На это вы намекали, когда заговорили про коммуналку с «ундервудом», ведь так?.. И куда же дальше, да и зачем?.. Если все на ладони: «элитарное воспитание», «разложение», «плесень»... Схема отработанная и никуда не попрешь — мы сами, газетчики, в ее изобретении повинны!.. И какая важность, что ребята из семей «обеспеченных», как говорится, вот и сложилась постепенно некоторая сумма, переходит из кармана в карман — сегодня одному подфартило, завтра другому!.. А портвейн — да Сергей Константинович, милый! Когда, во сколько лет мы с вами в первый-то раз гусарили? Когда, простите, облевали свой первый взрослый, праздничный костюм — и на другое утро помирали от срама перед отцом с матерью? Не требую от вас таких развратных признаний. Но зайди речь про меня... Хотите правду?.. Однажды, а учились мы ни больше — ни меньше, как во втором, кажется, классе, заявились мы, три шпингалета, к одному из нас домой, а там — бутылка не то портвейна того же, не то кагору, отец к празднику припас. Так мы — каковы подлецы!— принялись корешка нашего подначивать: мол, слабо тебе пробку вытащить! Отца дрейфишь!.. Ну, тот посопел-посопел, да и открыл бутылку, а потом и налил по стопочке... Кончилось тем, что — не помню, как другим, а мне отец — в первый и последний раз в жизни — такую пощечину залепил, когда все обнаружилось, до сих пор помню! И не столько пощечину, сколько — стыд!.. Стыд за то, что струсил, не признался, смелости не хватило — юлить, изворачиваться начал!.. Ну да я не о том, я — когда и как такие вещи случаются, вот о чем речь! И что в результате? Выросли мы — разбойники, бандиты? Да нет же, ни один из троих!..

— Вы простите меня, Сергей Константинович,— сам себя оборвал Федоров,— но мы уже столько кружим вокруг да около, будто в игрушки играем... У вас что — настоящих улик нет, упустили, вот и стараетесь наверстать?..

— У нас все есть. В том числе и свидетели,— медленно, врастяжку проговорил Чижов. Казалось, все, о чем рассказывал Федоров, пролетело мимо него. Он повернул голову к окну, глаза его на свету отливали свинцом.

— Где же они раньше были, эти свидетели?.. И что они видели?.. Чему они, собственно, свидетели?..

— У нас есть свидетели,— повторил Чижов.— К сожалению, не могу что-нибудь к этому прибавить.— Он многозначительно помолчал, как бы давая Федорову время оценить сказанное. — А вы что,— сухо спросил он,— вы и мысли не допускаете об участии вашего сына в преступных действиях?..

— В том, что случилось третьего марта?.. Не допускаю.

— Почему же?

— Да потому хотя бы, что в это время он был дома.

— Разве вы не сказали сами, что в тот вечер дома его не видели?

— Я сказал, что работал в кабинете, а у сына нет привычки мне мешать.

Федоров автоматически закурил новую сигарету, хотя это было уже излишество, баловство... Он прислушался к левой стороне груди. Но там пока все было спокойно. Если не считать... Впрочем, он многое привык «не считать»...

Да, он это помнил: Виктор в тот вечер был дома... Хотя — почему он так в о том уверен?.. Да потому, что передачи с его участием смотрели обычно всей семьей, а эту тем более: трансляция шла напрямую, диктор объявлял номер телефона, зрители звонили, завязывался разговор, в котором, казалось, участвует весь город... Передачу заменили роликом с концертом эстрадных звезд. Он работал у себя в кабинете еще и оттого, что не терпел этих истошных завываний, кошачьей истерики перед микрофоном, этих парией педерастического вида, этих стандартно размалеванных, дурными голосами вопящих девиц...

— Так вы не заходили в ту комнату, где стоит телевизор?

— И не заглядывал. Напротив — потуже затворил дверь.

— А ваша жена?

— Она не отстает от времени, даже находит что-то во всех этих «Бони-М»... Но вообще-то ей попросту хочется быть ближе к детям.

— И вы из своего кабинета вышли...

— Когда все кончилось и дети уже спали. Я, помнится, хотел к ним заглянуть, но жена сказала, что они уже СПЯТ.

— Выходит, в тот вечер вы все-таки сына не видели?

— Это ничего не значит. Он был дома.

— Почему вы так категорически это утверждаете?

— У меня нет причины сомневаться в словах жены. В нашел семье привыкли говорить правду, не врать.

— Ясно, ясно...

(Опять это «ясно, ясно»!)

— ...И все-таки — когда вы собирались заглянуть к сыну и жена вам сказала, что он спит?.. То есть что он находится дома, но спит?..

— После одиннадцати.

(На самом деле, пожалуй, было уже изрядно после одиннадцати, ближе к двенадцати, может, даже за двенадцать,.. Но у него вырвалось «после одиннадцати», и он не стал поправляться).

— Как вы ее поняли: ваш сын именно в то время, когда вы разговаривали, находился дома, или она сообщила вам, что он был дома весь вечер?

— Он был дома весь вечер. Такое у меня сложилось впечатление,

— Впечатление, впечатление...— нараспев повторил Чижов.— Ясно-ясно... Впе-чат-ле-ние...

В сочетании с неизменным «ясно-ясно» последнее слово тоже приобрело какой-то иронический, уличающий оттенок. Федоров пожалел, что произнес его. И слово-то противное,— подумалось ему.— Туманное, мутное. Извивается, как уж или гадюка...