Ильдар Абузяров - Агробление по-олбански

И вдруг это особое чувство, что если сейчас, сейчас же, срочно, не умоюсь, то мне станет совсем худо. Я встал и вышел, лицом к ребятам, как та женщина в театре, опрокидывая стаканчики и бутылку, припрятанную в ногах у Жана.

– Ты что делаешь?! – возмутился Жан.

– Вот сволочь, – сказал Эрик, – попрощаться не дал.

– Ты куда? – спросил Рауль.

Подковырнув большим ключом от квартиры замочек маленькой туалетной двери, словно замочек был пивной пробкой, я проник в заветную комнатку. Сортир меньше, чем в моей бывшей квартире. Тут самолет качнуло, и я плюхнулся на унитаз. Посидев так минуты три, достал из-за пазухи то, что я вытащил из личного ящика Александры в банке. То, что я вероломно спрятал от ребят, и то, что я им никогда не покажу.

Папку с листами из тетради. Дневник Александры, в котором она на каждой странице записывала свои – хлынувшие, как дождь и шквалистый ветер с неба – первые переживания юношеской любви. Маленькая девочка любит маленького мальчика. Любит бескорыстно, преданно и самозабвенно. Любит, как только может любить чистая, наивная душа. Детские тетради за давностью лет расползлись на ветхие листы, исписанные правильным девичьим почерком и страницы с каракулями от мужского лица. Кое-какие моменты она мне напомнила.

Вот мы идем вдоль реки по набережной, идем из школы. Я несу ее портфель. В нем нужная мне тетрадь!

– Что это? – спрашивает она меня, увидев розовую бутылку, вмерзшую в лед.

– Это послание Бога! Оно запечатлено в кулаке из искрящегося льда. Горы льда и море пьянящего весеннего напитка.

– Разве можно набрести на послание Бога случайно?

– Только случайно и можно! – излучал я бредовые весенние мысли.

– И ты не хочешь прочитать, что в этом послании?

– Зачем, я и так пьян от любви ко всему, что меня окружает. От солнца, ветра в лицо, от тебя! Лучше ты дай мне почитать свою тетрадь с красным вензелем. А я дам тебе почитать свой дневник.

Зачем я тогда заговорил о любви? Зачем всколыхнул чистую душу? Зачем спровоцировал встречное движение? Я хотел получить эту тетрадь с решенными задачками, один плюс один, с математической формулой любви, и вот я ее получил! И теперь судорожно сжимаю в руках! И тут же другие листы – с эротическими фантазиями мужчин. Возможно, прочитав их, она не захотела больше жить. Не смогла от чувства стыда и разочарования. Кто их написал? Эрик или кто-то другой, кого Александра любила больше жизни. А может, это мои фантазии? Какая разница, если под ними может подписаться каждый из нас. Теперь это уже не имеет никакого значения. Теперь, когда случилось то, что случилось. Встреча с Жаном и Рулем, ограбление банка, бегство из страны. И вся эта буря и турбулентность. Самолет немного трясет.

О, если бы вернуть то время! Дать мне еще один шанс! Я бы обязательно все исправил. Кинулся сломя голову к телефону. Поговорил, обнял, прижал к себе, поцеловал, утешил. Остановил этот циклон чувств. Или погасил зарождавшуюся в груди маленькой девочки бурю встречным движением? Другой вопрос – состоялась бы тогда наша дружба, наша с Жаном и Раулем встреча? Конечно, я им не скажу про эти девичьи дневники – совершенно по-детски наивные и глупые. Это было бы слишком жестоко и страшно. Пусть они не разочаровываются в своей любви и не теряют веры в тайну таинства, как я. Самолет сильно тряхнуло. Я поспешил вернуться к ребятам. В конце концов, мы ведь уже своеобразное братство.

Выйдя из кабинки, я по наклонной поверхности салона, как по подиуму, медленно двигаюсь к своему месту. Шаг за шагом. Подиум подсвечивали лампочки, указывая дорогу к аварийным выходам. За окном полыхнула молния. Потом еще одна. Кажется, мы угодили в бурю. Как там про птиц, которых разорвали на четыре части: оторвали крылья, отделили туловище от головы – кажется, точно так же с крыльев начинается крушение аэробусов. Последней в этом повествовании мыслью, осенившей меня, было: даже если мы сейчас потерпим крушение, рухнем с невообразимой высоты, мы все равно соединимся в братство. А муршидом у нас будет тот, кто заметил на соске Александры часики, указывавшие время ее смерти. И за что она меня полюбила?..

Солнце садится, подумал он, глядя в окно, тени отделяются от деревьев. Надежд остается все меньше, да и времени тоже, а расстояние увеличивается.

Автобус от Галатского моста отчалил с таким же скрежетом, как и баркас Давида. Загудел мотор, заскрипели колеса. В темных водах залива отражались огни берегов, в них тонуло созвездие Пегас и своды Айя-Софии, что сами вмещали в себя микро-, и макрокосмосы.

Береговая изломанная линия Золотого Рога с контурами разновеликих домов и мечетей, медресе и бань напоминала роспись сошедшего с ума от землетрясения сейсмографа. Взбесившегося самописца и самодержца в одном флаконе. В гигантском мегаполисе маленький человек мигом ощущает себя на грани столь глобальной катастрофы и крушения, что на спасение не хватит никаких ресурсов – ни физических, ни психических. После того что чуть было не случилось у них с Агницой, Петр опасался садиться в автобусы.

– Кажись, поехали, – облегченно вздохнул Эфлисон.

Но поехали очень медленно, ужасно медленно.

– Это потому, что с нами едет человек-черепаха, – предположил Эфлисон.

– Ты думаешь? – спросил Петр.

– Хочешь анекдот? – Эфлисон пытался развеять мрачное настроение Петра.

– Давай.

– Про человека-черепаху.

– Валяй.

– Однажды звери нашли кучу денег и решили купить мороженое. Послали за ним черепаху.

Проходит день, проходит другой. Черепахи нет. Звери начали волноваться, не убежала ли она с их деньгами.

Тогда самый мудрый лев сказал: «А зря мы, ребята, послали черепаху».

«Будете вякать – я вообще никуда не пойду», – высунула из-за дерева голову черепаха.

Эфлисон сам и смеялся над своим анекдотом.

– Слушай анекдот, – сказал Петр. – Однажды нашли звери кучу денег, стали решать, что на них купить.

– Предлагаю купить каждому по машине, – предложил заяц.

– Можно купить каждому по ракете, – предложила черепаха.

– Аа дааваайте купиим мииллиион шаариков, – попросил слон.

– Зачем нам столько шариков? – спросил лев.

– Чтообы лопаать. – Петр говорил, зажав нос и невыносимо гнусавя.

Эфлисон было засмеялся, потом приутих, напрягся. Всю оставшуюся дорогу он обиженно молчал. Вот, подумал Петр, я уже сам заговорил поучительными анекдотами-притчами, строю из себя суфийского шейха.

Петру стало жалко Эфлисона и стыдно за себя.

– Ну, ладно, не обижайся, – обернулся Петр к Эфлисону. Кто-то же должен был заговорить первым.

– А ты на что намекал, когда говорил про шарики? На мой ум?

– Нет, если честно, то на твой живот.