Ильдар Абузяров - Агробление по-олбански

Автобус въехал в тот маленький кусок пирога, что остался у Турции от европейской части империи. Прибыли аккурат на станцию Гарем. Как тут Давиду было не вспомнить про свой гарем. Про своих овечек, которым он пообещал быть пастухом.

Азиатская, Анатолийская, часть Турции в несколько раз больше Балканской. Название района Гарем произошло от множества маленьких дворцов, построенных султаном для членов своего двора в Топкапы. С гарема открывался прекрасный вид на бухту и залив заката. Каждая любимая жена должна иметь возможность чувствовать себя единственной и неповторимой. Романтика, одним словом.

Полюбовавшись прекрасным видом, Петр и компания отправились дальше.

Пристань Каракей, с нее и должен был отправиться баркас Давида в Италию. Путь лежал через район Эмминой и Галатский мост. Пристань Каракей находится на другом берегу бухты Золотой Рог.

Спустя каких-то полчаса Петр стоял на пирсе и смотрел в бурлящие воды. Стамбул – полноводный, многоуровневый. Здесь жизнь бурлит как река. А еще, глядя на барашки волн, Петр пришел к умозаключению, что здесь воду переплывала не корова Ио, а баран Каракей (черная овца). Темные завихрения волн поражали внезапно мелькавшей сединой. Как старо это море, как глубока впадина-шрам, разделивший Азию и Европу.

Где-то там за отражающимися в воде куполами Айя-Софии и Голубой мечети находится утопшая Атлантида со своими кафе, барами, бутиками и ресторанами. А между ними, равно как и между Азиатской и Европейской частью, уже роют гигантский тоннель.

С Давидом прощались по-мусульмански. Обнялись, чуть соприкасаясь щеками, хлопая друг друга по спине. Три раза.

– Не буду бриться, – решил Петр, – пока Порошкански не напишет мне письмо.

– Может, все-таки останешься? – жалостливо прищурил свои хитрые глаза на оладьевидных щеках Эфлисон.

– Не могу.

– Дай я тебя обниму. – Эфлисон широко распахнул объятия.

– Давай, Эфлисон, выдави из него все соки, чтоб ему море в случае чего показалось кружкой пива.

После Давид поднялся по качающемуся трапу на палубу «Цептера» – старенького и ржавого. Еще раз оглянулся. А Петр посмотрел в глаза капитану. Вроде нормальный мужик. Суровые глаза не бегают.

– Чего уставился? – огрызнулся капитан.

– Ты хоть понял, как назвал свое судно? – поинтересовался Петр.

– Главное, звучит гордо! – сказал капитан, перемахивая через борт.

Петр хотел было что-то еще сказать, но капитан, между делом отрабатывая матросом, поднимал якорь.

– Пока! – помахал рукой Порошкански.

– Пока, пока. Гюля, гюля! Гуляй, гуляй!

Ветер словно начинал уходить в загул. Баркас со страшным скрежетом оттолкнулся от пирса, словно сорвался с цепи. Отчалил. Но еще долго друзья стояли на берегу. Мрачные и бледные от отчаяния.

После порта Петр и Эфлисон решили заглянуть к давнишнему приятелю Эфлисона армянину Звездоняну в обсерваторию, а уже потом отправиться в Арнаут Кой (Албанскую Деревню) – к родственникам на ночлег. Но сначала отправились прогуляться в Пери. Может, в квартале джиннок найдется Большая Женщина. По пути к остановке почти не разговаривали.

– Скажи, – спросил Петр, – а могла твоя Артемида Эфесская быть женоненавистницей и детоненавистницей? А груди у нее лишь для отвода мужских глаз, как футбол по телевизору?

Вопрос остался без ответа.

После проводов друга полагалось идти в кафе по наитию. Петр стал искать «Стамбульские сладости» и опять вышел на центральную пешеходную улицу – Истикляль. Ноги сами собой привели его в маленький садик под навес кипарисов – подальше от празднующей дождь толпы.

Текке Руми находился среди мраморных, будто греческие колонны, надгробных плит, под которыми покоились дервиши, и остроконечных колпаков. Зал, где дервиши должны были исполнять свои ритуальные вальсы, находился в дальнем конце внутреннего двора-сада. Массивные деревянные двери, выкрашенные в синий цвет, были обиты латунными звездочками и полумесяцами.

– Какие сокровища таятся на дне мироздания? – Петр под ручку с Эфлисоном и вместе с другими зрителями прогуливался перед заветными дверями, напомнившими ему сундук из далекого детства, в котором дедушка прятал колбасу суджук и конфетки монпансье.

В назначенный час двери распахнулись, и Петр увидел натертое до блеска дно сундука – это в центре помещения блестел паркет театрального или танцевального зала, огороженного мраморной балюстрадой. Но в самом углу полусидели-полулежали солдатики с флейтами-стрелами и луками-кобузами – лицом к «замочной скважине», михрабу.

Постепенно в зале стали появляться дервиши. Но медленно, парами. Все как один в белоснежных одеждах и колпаках, так похожих на светильники. С ними глава общины – деде Хасан, уставший до дрожания морщин, седой, как покрытые пылью надгробные плиты, благообразный старичок. Он уселся у михраба на коврик, собираясь вести представление.

Постепенно в ложах усаживались и зрители, которых, по оценкам Петра, было раза в три больше, чем в автобусе. Совершив молитву, дервиши пошли парами по кругу. Прямо бал в царском дворце. Александр Пушкин и Натали Гончарова, Лжедмитрий и Мария Мнишек, Мехмед Старый и Мехмед Молодой. Ударил оркестр. Расположившись посредине залы, дервиши, казалось, пребывали во власти магического ритма. Оркестр навязчиво возвращался к одной и той же музыкальной фразе. Бормотание зурны, стенание дудука.

Некоторые зрители занервничали, а Эфлисон усердно начал мотать головой еще до представления. Наконец один из дервишей поднял руки вверх и затем развел их в стороны, словно распятый Иисус. Затем стал медленно вертеться на месте, равномерно и бесшумно передвигая босые ступни по паркету. Постепенно положение рук дервиша менялось. Правая, обращенная ладонью к небу, поднималась все выше, а левая, направленная ладонью вниз, тянулась к земле. С каждым новым оборотом к танцующему дервишу присоединялся еще один. Второй, третий, четвертый… И понеслось. Цунами, вихрь, ураган!

Они вертелись, скрещивая руки на груди и разводя их в стороны, словно прося милости у неба и каясь в смертных грехах, будто радуясь встрече с дорогим гостем и тут же выказывая ему знаки глубочайшего уважения. Дервиши развили такую скорость вращения, которая и не снилась в центре подготовки космонавтов. Самый выносливый балерун давно бы уже рухнул замертво.

Они кружились в вихре юбок, развевавшихся, словно корабельные паруса при сильном шторме. Но этим же самым штормом, смерчем, поднявшим столбы белой пыли, были они сами. Петр вспомнил о Давиде: как он сейчас там, в море? Наверняка борется с бурей. Но уже в следующую секунду все его мысли оказались погребены под обрушившейся волной экстаза. Петр сам отчаянно замотал головой. Волны одна за другой накрывали его своей головокружительной пеной. Сердце, чувствуя нехватку воздуха, билось, как молот о наковальню.