Ильдар Абузяров - Агробление по-олбански

– Когда Мевляна стал суфием, – вкрадчиво начал нараспев свой рассказ деде Хасан, – ему вдруг открылись новые знания. Руми понял, что помимо знания ума-моря есть еще и знание пловца-сердца.

– Идите ко мне, – позвал Руми, – сюда. Неважно, кто вы: христианин или иудей, коммунист или педераст, если вы ищете знаний, идите ко мне. Я беру знания с неба, – деде Хасан поднял правую руку так, как ее держали другие дервиши, – и передаю их вниз, – левую руку Хасан отвел чуть в сторону, к земле.

– Я беру силу с неба и передаю ее земле. Я поднимаю ветер и волну на море. Я рассекаю землю и совершаю извержение вулкана. Когда я умру в этом кружении, случится страшное землетрясение!

Неожиданно пробивающуюся сквозь пелену тумана музыку и уже готовую захлестнуть Петра с головой волну прервал громкий хлопок. Это деде Хасан, прохаживаясь между крутящимися дервишами, хлопнул в ладоши, чтобы замедлить темп. И тут же танец сбавил свои обороты. Теперь юноши с горящими, как звезды, из-под рыже-бурых колпаков глазами опустили руки, прижав их крест-накрест к груди – так опускают в смущении веки.

«Зачем он это сделал, – подумал Петр, – может быть, пожалел зрителей, а может, наоборот, увидел, что еще не все поддались экстазу». Петр пристально посмотрел в глаза главе мевлевитов. Но суровый бесстрастный старик не выдал своих намерений. Обходя учеников, он сам заглядывал им в глаза. Что он там видел, может, мусульманский рай? Прекраснотелых обнаженных красавиц? Неизвестно.

Глаза деде Хасана не выражали ничего, кроме сосредоточенности. Так потребители опиума или гашиша перестают ощущать действие обычного дурмана и требуют увеличения дозы. Деде Хасан заглянул в мутные очи безобразного старичка с искривленным ртом и хлопнул в ладоши еще раз. Дервиши приняли исходную позу.

– Помнишь ли ты, брат, как, проходя по базару Капалы Чаршы, Джалал ад-дин Руми услышал тонкий мелодичный, как весенняя капель, перезвон? То били молоточки чеканщиков золота и меди, ковавших для весенних красавиц медальоны и серьги по образу и подобию солнца, звезд и луны. Так их учили их отцы – тоже золотых тел мастера. Помнишь, как Руми остановился, прислушиваясь к ритму? Как его рука потянулась к земле, другая, поймав момент, взлетела вверх – к солнцу. Джалал ад-дин сделал первый шаг. А второй сделало сердце, что заставляло кровь мчаться по кругу. Помнишь, как, склонив голову словно во сне, медленно, а потом все быстрее и быстрее закружился наш учитель Мевляна в танце посреди пыльной, многолюдной улицы. Закружился в рваном рубище, закружился среди тридцати трех лун, а из уст его, словно вино из дырявого винного бурдюка, полились стихи:

Близкий друг Руми, мастер-чеканщик Саляхаддин, увидев пляшущего Мевляну, понял, что именно звон их молоточков, напоминающий звук падающих с небес звезд, где им в окружении стольких лун становится тесно, привел поэта в столь неописуемый восторг.

– Бейте! Бейте сильнее! – крикнул окрыленный мастер Саляхаддин. – Пусть золотые чаны послужат вам барабанами, пусть серьги и бусы станут бубнами.

Помнишь, как, сорвавшись с места, друг Руми выскочил на улицу. «Бейте! Не останавливайтесь! Бейте! Танцуйте! Пойте!»

Они кружились вместе – два друга. Вместе – в одном ритме, в полном самозабвении, слившись с миром в абсолютной гармонии, как цветок сливается с лучами солнца. Кружились вместе – пока силы не оставили одного. Саляхаддин был стар, а потому не смог долго протанцевать в таком бешеном темпе, выдержать температуру раскаленного воздуха и дыхания друга.

– Прости меня, Джалал ад-дин, за мою старость и пропавшую красоту, – прослезился старик, рухнув наземь.

Но Руми лишь обнял Саляхаддина за плечи, поцеловал, а затем поклонился в пояс.

– Спасибо тебе не за мудрость, которой полна твоя голова, а за музыку и красоту, что таится в твоем сердце и позволяет мне плясать даже одному.

Слушая рассказ деде Хасана о том, как родился танец крутящихся дервишей, Петр вдруг, словно в озарении, подумал, что Руми и Море – одно и то же слово с переставленными буквами.

Деде Хасан, хлопнув, приказал дервишам поддержать танец Руми, после смерти которого произошло сильное землетрясение. Дервиши закружились вновь, закружились, как лебеди на воде, поднимая и плавно опуская крылья-руки вниз. Они напомнили Петру купальщиков, которые, не доставая до дна ногой, плывут по воле волн подобно лилиям, попадая в водоворот. Они вызывали новое землетрясение в грудной клетке Петра. Потоки счастья стали вырываться волнами из солнечного сплетения и растекаться по всему телу.

Экстаз. Петр проваливался в экстаз, вдруг вспомнил залитую солнцем улочку в деревне и как он, словно волчок, катится по весенней траве. А его друг Давид, забравшись на дерево, пытается играть на свистульках, изранив губы в кровь.

– Ты можешь играть на свистульках? – спросил Петр у Эфлисона.

– На каких свистульках? – изумился Эфлисон.

– На тех…

То ли призванные силой кружения-воображения вертящихся дервишей, на Стамбул набежали тучи. Небо стремительно темнело. К тому же пошел дождь. Стамбульцы от радости высыпали на улицы и стали танцевать. Особенно сильно праздновали на пешеходной Истикляль. Под грибным дождем Петр вновь почувствовал на щеке колючую щетину Порошкански. Даже спустя десять минут после того, как они выбрались наружу из текке, головокружение не прошло. По щеке текла то ли капля дождя, то ли слеза.

Пока Эфлисон что-то говорил Петру про планетарий, Петр как подкошенный рухнул наземь на Истикляли. Ночью – где упал, там и планетарий. На потемневшем то ли от сумерек, то ли от туч небе проклевывались, словно поплавки, звезды. Где-то внизу, в многочисленных подземных водохранилищах шумели тонны пресной и соленой воды. В анфиладах из трехсот тридцати шести колонн плавали золотые караси. Может, там, в базилике, которой турки дали поэтичное название «Провалившийся под землю двор» – Еребатан-сарай, – и живет Большая Женщина. Иначе что там делают огромные каменные головы двух Медуз, от взгляда которых каменеет дух? И этот город каменных пирамид?