Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

— Бабушка, но что же всё-таки будет, если в голову попадает слеза неба?!

Бабушка спрыгивает со стула, выпучивает глаза и идёт на меня. В страхе я отпрыгиваю в строну, но бабушка хватает сухими пальцами меня за пятку. Я опрокидываюсь на спину и кричу то ли от страха, то ли от простого детского веселья. Бабушка наклоняется надо мной, растянув в сардонической гримасе морщинистое лицо.

— А те в кого попадает слеза неба, становятся выкрестами.

Каменистые наросты горы мнут спину. Я открываю глаза, щупаю ими вязкое Небо. Чувствую, как сквозь кость черепа просачивается внутрь небесная слеза. Слеза тяжёлым влажным комком струится по венам и костям, обволакивая меня изнутри едкой пеленой силы. Я понимаюсь на ноги, и смотрю вверх. До Вершины не так уж далеко.

И я вновь карабкаюсь вверх, уцепившись глазами за край вершины. Уже долетают до меня чавканье губ Неба, опоясавших Вершину прозрачным, но твёрдым кольцом.

Я преодолеваю последние метры горы, изъеденные корявыми зазубринами камней. Поднимаясь на Вершину покрытую слизью времени. Вершина была широкая и с неровными краями, как лысина шизофреника. В центре на самой маковке горы сидела бабушка. Кофты не было, бабушка была голая по пояс.

— Видишь, внучек, — ткнула она пальцем в грудь.

— Чего вижу?

— Пялься сильней! — бабушка вновь ткнула пальцем в грудь.

Тут я заметил, что одна из грудей бабушки похожа на Вершину Выкрестов.

— Значит, я взбирался по твоей груди? И Небо сосало твою грудь, бабушка?

— А чью же, внучек?! Здесь только я и ты. У тебя грудей нет.

Я подхожу к ней, меленькой, сморщенной. Наклоняю голову, чтобы лучше видеть её с высоты собственного роста. Бабушка хихикает и дрыгает ногами, ей нравится собственная шутка. Но мне не смешно, наоборот, неприятно. В горле клокочет какое-то возбуждение, я подаю на колени, ощущая как внутреннее цунами волокёт по моей глотке что-то твёрдое с острыми краями. Я разжимаю губы, чтобы дать вытечь растрескавшемуся хрипу, но вместе с ним звякнув о зубы, выпадает маленький твёрдый квадратик. Я поднимаю его, подношу ближе. Буква у меня перед глазами. Меня стошнило компьютерной клавишей!

Я встаю с колен и протягиваю руку вверх, чтобы показать клавишу бабушке. Та, нагнувшись, треплет меня по голове.

— Нашёл, всё-таки. Выкрест мой.

Я, задрав голову, прищуриваюсь на бабушку сквозь узкие прорези монгольских глаз. Она берёт из моих рук клавишу. Вертит. Водит ногтём по букве В. Лёгким щелчком пальца подбрасывает её вверх и ловит ртом. Горло бабушки сокращается под истрёпанной кожей, свидетельствуя о том, что клавиша проглочена.

— Оп-па! Всё! — бабушка от радости хлопает себя по бёдрам. — Вот и всё, внучек!

Она берёт меня за руку и подводит к краю вершины, далеко под ногами у нас берег и море, а над головами всё так же монотонно сжимает и разжимает губы небо, водя по сторонам, косящим глазом. Мы стоим и смотрим. И мне немного жаль, что здесь больше никого и нет, и никогда не будет, и никто не сможет увидеть нас с бабушкой, стоящих на вершине выкрестов.

Глаза, глаза мои! Выпиты вы речкой. Выклеваны воронами. Вылизаны до дна зимой холодной. Глаза, глаза мои! Изгрызены вы мышами. Жуками короедами проедены. Выжжены светом звёзд дальних. Глаза, глаза мои! Изгнили вы мокротою слизкой. В прах обратились пылью трухлявой. Осколками мелкими рассыпались по земле. Глаза, глаза мои! Высосаны ветром. Сорняками проросли колючими. Украдены вы у меня ночью тёмной. Глаза, глаза мои! Ослеплены вы радугой семицветной. Выжаты вы снами позорными. Вырваны вы собаками голодными. Глаза, глаза мои! Сорваны вы руками заскорузлыми и цепкими. Отобраны старостью у молодости. Съедены зубами щербатыми. Глаза, глаза мои! Расплавлены огнём жарким. Выбиты дорогами ухабистыми. Выколоты пальцами мосластыми. Глаза, глаза мои! Выкорчеваны вы ветками деревьев корявых. Закопаны в грязь рыхлую. Засыпаны обвалами каменными. Глаза, глаза мои! Выковыряны червями. Выедены шакалами. Засосаны в жижу болотную. Глаза, глаза мои! Растеряны вы солдатами. Распяты на крестах. Зарезаны ножами заточенными. Глаза, глаза мои! Испепелены кислотой едкой. Проколоты поцелуями острыми. Отравлены речами сладкими. Глаза, глаза мои! Убиты убийцами безжалостными. Выцарапаны котами ласковыми. Удавлены вы верёвками тугими. Глаза, глаза мои! Выжраны ртами хищными. Раздавлены сапогами. Искусаны осами и шмелями. Глаза, глаза мои! Избиты кулаками шершавыми. Высушены зноем летним. Пробиты гвоздями ржавыми. Глаза, глаза мои! Закрашены вы смолою раскалённой. Задушены вы врагами коварными. Запорошены вы песком горячим. Где же вы, глаза, глаза мои?

Она шла, и причитала. Полями, лесами, холмами неровными. Звала глаза, свои. Искала глаза, свои. Догоняла глаза, свои. Глаза, предавшие её. Глаза, сбежавшие от неё. Глаза, хохочущие над ней. Над ней, оставшейся в темноте одной одинёшенькой. Над ней, потерявшей свет. Над ней, увязшей в трясине слепоты. Полями непахаными, лесами нехожеными, холмами шла она, искала глаза свои. Стон её стоял над реками мутными. Стон её стоял над озёрами гладкими. Стон её стоял над морями бурными да океанами бездонными. Слышали стон её птицы небесные. Слышали стон её облака белые и тучи чёрные. Слышали стон её вершины гор снежных. Стенала, руки заламывала, но шла, шла. Сквозь осень шла хмурую. Сквозь зиму шла угрюмую. Сквозь весну шла шаловливую. Сквозь лето шла глумливое. Осень хмурая её обманывала. Зима угрюмая её наказывала. Весна шаловливая над ней потешалась. Лето глумливое с ней прощалось. И не было ей покоя. Ни в полях, ни в лесах, ни на холмах. Ни осенью, ни зимой, ни весной, ни летом. Потому что глаз у неё не было! Была у неё только боль тёмная. Была у неё только ненависть хищная. Была у неё только воля не сломленная.

Шла она и не видела, куда идёт. А шла она прямо к костру, что пылал в степи. Степь была безразлична к её горю, но перед костром сидел и грел руки тот, которому чужая беда была как своё одеяло. Сидел у костра он может с полчаса, а может с прошлогодней весны. Он не знал сам, потому как не интересовался тем о чём любят судачить простые люди. Себя он помнил с тех пор как матери его исполнилось пять лет. У него был брат с которым они не были знакомы, но любили друг друга, как и положено близким родственникам. Брат был старше его. Как-то раз, брат взял нож тяжёлый и вспорол вены на обеих руках. Он долго бегал по степи с венами нараспашку. А когда вся кровь вытекла из брата то стал смотреть в свои пустые вены и смеяться. Заглядывал в глубь их, ухмылялся. Так он и умер вместе со своим смехом. Мать столь горевала по первому сыну, что забеременела вторым. Забеременела от горя. От смерти сына. От предсмертного смеха сына. И он понимал, что брат ему приходиться не только братом, но ещё и отцом.