Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

Третий удар… четвёртый… пятый…

Она считала мелькающие шары, чтобы не бояться ночи. Шестой… седьмой…

Ей вдруг подумалось, что часы не престанут бить вообще. И от этой мысли стало тоже страшно. «Шестерёнка какая-нибудь сломалась. Что тогда делать?» Часы будут бить постоянно, каждую секунду. Ведь ни за что не дотянуться до них, а дотянется, всё равно не сможет остановить. Изо дня в день Старухе придётся жить с этим механическим рокотом. У неё станет болеть голова, уши, начнёт шалить сердце. А шары ударов будут раз за разом разбиваться об пол, окатывая её ровным гулом.

Десятый удар. «Батюшки, хоть бы перестали». Одиннадцатый… Усталая щека затрепетала на подушной наволочке, ожидая скорой развязки.

Двенадцатый шар вышел совсем не таким, как одиннадцать предыдущих. Большой яркий, он хватился об пол, подняв вокруг себя массивную волну раскатистого удара, от которой задребезжали стены и окна. Волна рухнула на Старуху. Рокот облизал её тело, ероша каждую морщинку. Одна струя гула достигла гениталий, отчего там стало щекотно.

Часы напоследок плюгаво грюкнули и умолкли. Прореха в тишине сомкнулась, не оставив даже шва, в напоминание о недавнем буйстве звуков.

Но сон не возвращался, забившись в щель между секундами, он с беспокойством наблюдал за хозяйкой. А она слушала, только теперь не бой часов, она слушала своё тело. Где-то там, глубоко, под зарослями морщин и пигментных пятен, шло невидимое действо, порождённое странным двенадцатым ударом. Неизвестный зуд катился по костям и жилам, пробуждая забытые чувства.

Было страшно и сладко одновременно. До самого утра она так и не сомкнула глаз.

Старуха жила одна. Когда-то у неё были два сына и муж. Мальчики — Миша и Стёпа, родились с дырявыми судьбами. В детстве братья представляли себя водой, а когда повзрослели, поняли, что они песок. Старший — Миша, рос задиристым и бескорыстным, Стёпа же не рос вообще, только подрастал. Миша любил ветер и щёлканье пальцев, Стёпа обожал не узнавать себя в зеркалах.

Однажды ночью Миша возвращался домой, со свидания. Вдруг он услышал, как в кустах кто-то щёлкает пальцами. Любопытство завязало узел на его темени, и Миша нырнул в кусты. За темнотой ночи Миша разглядел другую темноту, сплошную — темноту небытия. Труп Миши нашли следующим утром, с проломленным черепом. Приехавшая на место происшествия Старуха (а тогда ещё зрелая женщина), когда все отвернулись, нагнулась к телу и слизала стекающую по щеке бурую струйку крови.

Убийцу нашли через день — бывший парень девушки. На суде убийца вёл себя корректно — правильно расставляя ударения во время ответов на вопросы. Единственное, в чём он не признался — кто рассказал ему о слабости Миши к щёлканью пальцами. Судебное заседание шло разухабисто и споро, только Стёпа отчего-то вёл себя нервно и всё время смотрел в пол, а когда убийце предоставили последнее слово, заелозил складками лба и начал громко петь какую-то песню.

С тех пор он пел постоянно. Старуха же, напротив, молчала — кровь сына запечатала ей уста. Стёпа больше не мог есть, так как есть во время пения практически невозможно, а петь он не переставал ни на минуту. Кожа Стёпы ввалилась внутрь тела, жизненная сила высыхала в нём. Через месяц после суда над Мишиным убийцей Стёпа уже был не в состоянии вставать с постели. Он лежал распятый на складках простыни, даже кровь в его жилах сделалась бледной. Только рот Стёпы по-прежнему оставался здоровым, как прежде. Рот неутомимо работал губами, выпуская во внешний мир новые порции песен.

В один из этих дней Старуха вошла в комнату к сыну. Стёпа бросил в её сторону неопрятный взгляд, непрестанное пение сделалось ещё громче, теперь в нём чудился вызов всему живому.

Она наклонилась над сыном и выпустила изо рта каплю крови. Той самой крови, которую слизала с мёртвой щеки Миши. Капля попала Стёпе на лоб. Вмиг песня оборвалась. А изо рта Старухи, молчавшего долгое время, полился смех. От смеха Стёпа начал таять. Он исчезал на глазах, а его мать хохотала всё громче. Не прошло и пятнадцати минут, как на кровати осталась лишь вмятина от Стёпиного тела. Старуха перестала хохотать и легла в эту вмятину. Так она лишилась второго сына.

А ещё у неё был муж. Только она его почти не помнила. Стёрся. В памяти остались только широкая потная лысина, правая рука с грязными ногтями и ночной храп. Рукой муж внимательно теребил жену за груди, тогда ещё крепкие, и шлёпал по заду. Лысина вспоминалась ей только в праздничные дни, когда-то давно, в такие дни, муж не шёл на работу, а весь день торчал на кухне и корчил рожи присевшим на подоконник голубям. От этого лысина его потела сильнее обычного. Потом крупные капли затвердевали, делаясь похожими на придорожный гравий. На следующий день, отправившись на работу, муж отдирал от головы эти камушки и бросал их в прохожих, отчего однажды его хотели побить, но муж назвался трамвайным контролером, и его отпустили.

Храп мужа до сих пор снился Старухе. Резкий, как лезвие бритвы, вспарывал он кромку ночи и гордо уносился куда-то в заоблачные выси, на свидание с небом.

Больше о своём муже она ничего не помнила. Не знала даже, когда и куда он пропал. Умер ли он, ушёл или его исчезновению послужила какая-то другая причина, этого никак не могла вспомнить. Да не очень-то и хотела. Только однажды, шляясь по улице, увидела человека, который мог быть её мужем. Поскольку и лицо, и фигуру мужа она забыла напрочь, то судить могла лишь по лысине и правой руке. Лысина была видна только на четверть, из под криво сидящей фуражки, и была очень похожа на мужнюю, однако в этом Старуха поручиться не могла. Правой рукой человек обнимал даму, короткие и кривые ноги которой соперничали с косыми глазами, поэтому удалось разглядеть всего два пальца. И опять они показались очень похожими на пальцы мужа, по крайней мере, такими же грязными. Но утверждать и здесь она не могла. Несомненно, она узнала бы храп мужа — острый и прямой, но такого шанса ей не представилось. А потому, был ли встреченный ею человек, её же мужем, осталось тайной.

Утром Старуха, наконец, поняла, что с нею не так. А, поняв, испугалась. Запричитала. Из старого кургузого рта потекли длинные липкие слюни. Слюни капали на подушку и с шипением превращались в розовый пар. На потёртых от времени веках замерцали мутные капли — слёзы. Слёзы, в отличие от слюней, не шипели и не обращались в пар, а вытягивались в острые блестящие иглы и вонзались в матрац, исчезая в его ватном чреве.

Она спустила на пол худые, переплетённые варикозом ноги и бросилась к стене. К тому самому месту, где безмятежная плоскость стены, прерывалась выпуклостью настенных часов. Уставилась на часы. Они показывали двенадцать. Тишина равнодушно порхала вокруг стоеросовой коробки часов. Ни одного тиканья не рождалось в дебрях шестерёнок и пружин. Значит, часы остановились этой ночью, с последним двенадцатым ударом, от которого… Старуха прижала жёлтую руку к прогорклым губам, ей даже было страшно вымолвить это слово.