Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

Как завечерело, сели калики у костра-балагура, стали совет держать. Сидят, словами-занозами друг друга колют, гундят ртами дырявыми. Думали-гадали, а всё ж решили в деревню детей старолицых вернуться, пусть их там навеки забаюкают. И Деву с собой звали, только она не согласилась, о другом думала, не хотела во сне прекрасном до-смерти забыться. На том и порешили — пути-дорожки врозь развести. Ночь переждали, а поутру встали калики, да последам-словам своим стали дорогу назад искать, с тем и ушли.

Ушли калики, Деву одну оставили. Грустно ей, печально с товарищами расставаться было, привязалась она к ним, как лист осенний к оконному стеклу, но что делать, коли поделать ничего нельзя. Лишь одно Деву утешало — во чреве её уже будущее чадо шевелилось, каликами к жизни призванное.

Что делать ей теперь? Опять в одиночку скитаться? Нет, не лежит душа её больше к странствованиям, если ребёнка зачала такого, как хотела, можно и назад домой возвращаться. И пошла Дева назад по дороге, к дому своему. Долго шла, много дней, — ноги в кровь сбивала, руки о кусты да буреломы царапала, всё к пузу своему ухо кружевное прикладывала, слушала, как дитя её с каждым часом соками жизни наливается, крепнет-растёт, скоро, гляди, на белый свет, на волю вольную проситься станет.

Не счесть тех дней, что прошли, прежде чем Дева забор родительского дома увидала, да свист знакомый вдруг в уши её проник. Застучало часто и трепетно сердце у Девы в груди, ноги сами собою шаг ускорили, руки к калитке тянутся, чтобы отворить её скорей. Отворила. Видит Дева во дворе, подле дома родного сестру свою, а рядом ребенка её маленького-несмышлённого. Только не сестры это дитя, а брат их общий, то самый брат, которого умертвила мать Девы одной ночью. Значит, от Девиных слёз у её сестры их брат убиенный народился.

Дева поначалу радоваться стала, к родичам своим подходит, руками их щёки ласкает, целует поцелуями шёлковыми. Только видит Дева, что брат с сестрой на неё искрами из глаз брызгают, сквозь зубы брань щерят, злость лютую, на лицах щетинят. Поняла Дева, что не люба она брату да сестре, обиду они на неё таят, прощать-обнимать не хотят. Взмахнула Дева руками на родичей, всхлипом умылась, отвернула лик, пошла дальше по двору, мать единственную искать. А мать Девина под яблоней старой сидела, отцов свист слушала, да в такт тянула из горла своего песню грустную-сутулую. Дева мать родную за плечо трясла, словами сладкими-дочерними в вялых старухиных ушах шелестела, да не признала мать дочь свою. Только взглядом кособоким Деве в ноздри взглянула и ну дальше песнь тягучую хрипеть. Ясно стало Деве — мать умом своим замшелым тронулась, никого для неё теперь в мире нет, а есть только свист мужа невидимого, да песня, что в горле сама собой клокочет.

Тяжело Деве, горемычно и моторошно, получается, зря она возвращалась, никто её тут не ждёт, ни брат с сестрой, ни мать с умом распрощавшаяся, ни травинка ни одна тоненькая, ни былинка беспечная. С думами Дева собралась, да пошла прочь со двора, навсегда теперь уж, даже об свист отцов спотыкаться не стала.

Вышла Дева за калитку, потом за околицу, идет, а куда сама не знает, да и идти-то ей больше некуда, некуда возвращаться, некого искать. Идёт, а обида вокруг неё обвивается, из глаз слёзы выжимает, текут слёзы те по лицу, по груди, по животу раздутому, на землю падают, дорогу и травы придорожные орошают. Свернула Дева с дороги, сквозь лес густой-нестройный пробирается, на полянку белоглазую выходит, слезами её кропит. Устала Дева идти неведомо куда, садится на полянке слёзы унять пытается, да куда там! — будто мышиное племя, бесчисленное, из норы земляной, капли из зениц выкатываются. Не утолить, не остановить их, как и горе Девано, ничем не погасить.

Сидит Дева, плачет-стенает, долго-долго, так долго, что забылась она в мареве беды своей коростной. Истома чёрная на чело её длань когтистую опустила, мир светлый собой заслонила. Не видит Дева, что вокруг неё происходит-творится, — а вокруг неё от слез, что во зле пролиты, тёрн колючий из земли продрался. Везде, где слёзы Девины упали — тёрн лезет, от самого родительского порога до полянки белоглазой. Та полянка вся-вся тёрном шипастым покрылась, ибо вся слезами горькими полита была. Только не знает ничего этого Дева, а чудится ей в грёзе брехливой, будто брат с сестрой одумались-раскаялись и зовут её возвернуться к ним, дому родному поклониться. Вскакивает Дева на ноги, опрометью назад бежать стремиться. Да ведь тёрн острый навкруг! Бежит Дева, несётся, а тёрн её тело шипами лижет, в плоть впивается, рвёт тело белое-мягкое на клочки-кусочки. Кричит Дева, да остановиться не может — так желание велико брата с сестрой обнять.

Нет, не добежала Дева до дома родительского, за грезой шелудивой не угналась, разорвал её тело терн коварный, а куски ветры развеяли, а кровь, из Девы пролившеюся, солнце высушило. Так не стало Девы. Лишь дитя её спаслось, выкатилось из чрева лопнувшего, ногами шаткими об землю опёрлось и припустило бежать. Куда бежит-то, ведь не рождённое оно, в материнском пузе не выношенное? Вестимо куда, все дети не рождённые в один край стремятся. В деревню, где дети старолицые, наперсники их. Вот и Девино чадо туда добралось. Вбегает оно в деревню, меж дворами пробирается, дом ищет, где заночевать ему. Входит в дом приглянувшийся и видит дитя это, что на одной лежанке четверо доходяг сивобородых глаза жмурят, а рядом дети-баюны прикорнули, но сбоку, с одного, есть ещё места чуточку. Прижимается дитя к дремлющим, само засыпает. И видит оно во сне чужом, том сне, чьими соками теперь питается, четверых весёлых-здоровых мужиков, жизни радующихся, что по полям, по лесам ходят, песни поют, бражничают да балагурят, и только одна дума лица их омрачает… О том дума та, что где-то впереди по дороге идёт дева красоты неимоверной, доброты неисчерпаемой, и хотят странники догнать её, с собой позвать, но сколько не идут-спешат, а всё она далеко.

Видать, и не догонят уже никогда…

Тишина ночи лопнула, и в образовавшуюся прореху выпал покатый шар первого удара. Допотопные часы, пригвождённые к стене, праздновали полночь.

Шар мигнул тусклым светом, выражавшим отчаяние раздробленной на отрезки вечности, и разбился об пол, обдав всё окружающее глухой волной механического рокота. Волна эта покатилось до кровати, на которой спала Старуха. Нестойкий сон вмиг скукожился, оставляя свою владелицу один на один с ночью.

Старуха напрягла седые космы. Разрезала веки, уперев в плоть тьмы запылённые глазницы.

Также тускло мигнул шар второго удара. Новая волна рокота чиркнула по её ногтям, окончательно отгоняя вожделенное забытьё.

Теперь она ждала, когда кончится бой.