Юрий Герт - Лабиринт

Я подумал, что вот передо мной сидит на подоконники наш Полковник, наш Батов, а где-то в деревне живет его семья,— жена, сынишка,— что на каникулы и в праздники он обязательно уезжает к ним хотя бы на день, на два, и возвращается посвежевший, радостный; он вынимает из своего старого вещмешка пирог с картошкой или кусок розоватого, присыпанного крупной серой солью сала, и себе отрезает маленький ломтик, и пока мы жуем, лежит на койке, курит, задумчиво глядит в потолок своим единственным глазом и улыбается чему-то. Я подумал о том, как мерз он в окопах, валялся по госпиталям, как потом, вернувшись домой, мотался по болотистым дорогим на «козлике», на попутных — вряд ли у секретаря райкома комсомола был «козлик»,— и теперь, уже отяжелевшим, негибким умом упрямо врубается в греческую мифологию, вязнет в топях синтаксиса — и ему ставят на экзаменах пятерки, хотя, честно говоря, он не дотягивает, но ему ставят, и никто из студентов не считает это несправедливым.

Я подумал обо всем этом и о том, что через год, когда Патов кончит учительский институт, он вернется к своим, вернется с дипломом, и будет ходить с сынишкой на рыбалку, учить детей в школе, радоваться, что никуда больше не надо уходить от жены — и вот тогда-то и начнется — так ему кажется — настоящая, столько жданная, обетованная жизнь.

Но теперь надо поставить ее на карту. Все поставить на карту, пойти на риск. На такой риск, который может все перечеркнуть, раздавить. И как раз тогда, когда все риски уже, вроде, позади, а дальше все ясно, устойчиво и просто.

Думая о Полковнике, я попутно думал и о Димке, о его матери, о его планах, о его ненаписанных статьях; о Сергее, который бегает среди ночи на кухню и, мусоля карандаш, стоит там, вслушиваясь в зарождающиеся толчками отдающиеся в сердце слова...

Да, мы искали выхода — и не находили его. Такого выхода, который не грозил бы страшным риском. Мы отвергали любой — не потому, что он бессмыслен, а потому, что идти на него — значит рискнуть всем.

В аудитории стало совсем темно; мы не зажигали света. Никому из нас почему-то в голову тогда не пришло зажечь свет. Я вспомнил об этом уже потом, когда минуту за минутой восстанавливал все, что случилось в этот день.

Первой поднялась Маша.

— Пора,— сказала она негромко.

Несколько секунд прошло в молчании, которое вдруг сблизило нас всех больше, чем все, сказанное за это время,— сблизило и тут же оторвало, отбросило в разные стороны.

Последний раз вспыхнул огонек сигареты — и Полковник придавил его каблуком.

— Ничего, ребятки, мы еще что-нибудь придумаем,— сказал он в пустоту.

Потеплело, и снова падал снег. Ноги скользили по утоптанному за день насту, обманчиво припорошенному сверху пушистыми хлопьями.

— Проводи меня,— сказала Маша.

После института свежий воздух ударил в голову, наполняя тело дурманящей легкостью. Мгновениями казалось, что мы стоим на месте, окруженные клубящейся мутью, а все вокруг движется, плывет мимо нас,— фонари в неярких ореолах желтого света, медленные, похожие на баржи, дома, люди, юрко ныряющие в темноту.

Маша поскользнулась, я взял ее под руку — чужой локоть, чужое тело, даже моя рука была не моей, чужой. Наверное, то же самое ощущала и Маша. Она сказала, не поворачивая головы:

— А помнишь, как ты приезжал однажды к нам?..

Я помнил. Я так часто вспоминал об этом, что воспоминание утратило жесткие очертания реальности, я не знал, было или не было это на самом деле.

— Странно,— сказала она задумчиво.— Правда, странно?..

— Да,— сказал я,— Очень.

Из-за поворота, слепя фарами, выскочила легковая машина. В этом месте машины всегда неслись, как угорелые — здесь начиналось загородное шоссе. Сбавив скорость, «победа» помчалась к центру. Сделалось еще темней.

Мы перешли дорогу и спустились к мосту. Каблуки застучали по взгорбленным, сухим доскам. Когда-то мы любили этот мост, эту дорогу до Плеханова 26, она казалась нам слишком короткой. Я подумал, что мы идем сейчас по тому же мосту, по той же дороге, но дорога теперь стала слишком длинной, а мост — просто старым скрипучим мостом. Еще я подумал, что мы идем так вот, вместе, наверное, в последний раз.

— Все вы одинаковые,— сказала она тихо.— Все вы такие же, как Олег. Все.

Да, подумал я, это верно.

— И я такая же. Сегодня ночью я была у Олега.

Я промолчал.

— Сегодня ночью я была у Олега,— повторила она глухо.

Я промолчал.

— В три,— сказала она.— В три, когда пришли за Сосновским. Ты ведь сам говорил, его взяли в три или в четыре.

— Да,— сказал я,—в три или в четыре.

— А ты? Где был в это время ты?

— Я?..

В это время мы, трое, выбрались из ресторана и дед уговаривал нас отправиться в Потапово.

— Мы пели,— сказал я,— Есть такая отличная песня, про Джонни-шкипера.

Она посмотрела на меня, как бы очнувшись.

— Ты смеешься,— сказала она.— Но ведь это страшно. Кто-то спокойно спал в это время, мы сидели в ресторане, танцевали... И вот мы сейчас идем, падает снег, а в этом доме, может быть, умирает человек. В этом, или в каком-то другом, неважно, все равно мы не знаем, и даже если бы знали... Все равно: никому ни до кого нет дела. Мы только притворяемся, что есть дело, а на самом деле нам все равно. Но если всем все равно, если действительно всем все равно, тогда... тогда...

— Что — «тогда»?— сказал я.— Что — «тогда»?..— Я вспомнил Сосновского — в тот вечер перед кафедрой.— Ты тоже ищешь какого-то смысла, какой-то гармонии, а никакой гармонией тут и не пахнет!.. Да, вот — идет снег, люди спят, болтают, смеются, и где-то умирает человек, это и есть жизнь!..

— Нет, это не жизнь... И это мы сами умираем,— сказала она как бы. сквозь сон.— Мы сами. Только медленно, постепенна, незаметно совсем, а когда совсем уже умрем — тогда мы и почувствуем, что умерли.

— Чушь,— сказал я. Наверное, после бессонной ночи мысли в голове у меня путались.— Если человек умер, как он может это почувствовать?

— Может,— сказала Маша. Голос у нее опять стал очень ровным, спокойным.— Я это почувствовала сегодня утром. Когда я проснулась и все увидела, все вспомнила — и тут он, и в комнате душно, дымно, какие-то бутылки под столом... А за дверью хозяйка, наверное,— гремят кастрюли, за окном брезжит рассвет, и в комнате все серое-серое... Я проснулась и почувствовала, что это не я, что меня уже нет, понимаешь — нет... Я оделась, вышла потихоньку, вышла и пошла... Я очень долго ходила, и все мне было странно, как будто это не я хожу, как будто меня нет... Это трудно передать,— я наблюдала за собой, и когда шла в институт — наблюдала, это правда или нет — что я иду, что иду в институт, что это институт... И потом, когда я услышала про Сосновского... Я будто знала заранее, что-то должно случиться. Скажи, у тебя так бывает, когда кажется, что все уже случилось, даже то, чего еще нет, и больше ничего не произойдет, вообще больше ничего не произойдет?..