Томас Хюрлиман - Сорок роз

Сердца бились учащеннее, ножки потирали сильнее.

— Salve Regina, Mater misericordiae, — тихонько бормотали обе, — привет Тебе, Царица, Матерь милосердия!

— Когда стану взрослой, — простонала Губендорф, — я бы хотела носить фрак!

— Фрак?!

— А в глазу монокль!

— А я, — возбужденно шепнула Кац, — как женщина хотела бы стать такой, как Генуя среди городов!

Аминь, аминь. Молиться и учиться, учиться и молиться. Кто желает сохранить свою жизнь, потеряет ее. Тот же, кто оную теряет, сохранит ее в лоне сообщества. И повторялся день, вековечный, повторялась прогулка, в четверг, игра в четыре руки, в воскресенье, и секретная вылазка на чердак, в полнолуние. Раз в неделю приходила почта, но, поскольку никто не должен был знать, где прячется Кац, она никогда не получала ни письма, ни посылки. Только временами, обычно по большим праздникам, на Рождество, на Пасху, на Троицу или на Успение Богородицы, самолично заезжал брат и испрашивал у преподобной матери-настоятельницы, которой целовал перстень, разрешения поговорить с сестрой.

Тогда они с братом сидели в гостевой комнате за столом, покрытым клеенкой, из церкви долетали звуки органа, и муха, словно бы всегда одна и та же, своим жужжанием подчеркивала беспомощное молчание.

Был пасмурный осенний вечер; пахло снегопадом, и в монастыре стало еще холоднее обычного. Брат зябко ежился, однако же Кац давно привыкла к полярным зимам обители Посещения Елисаветы Девой Марией. Ни в беленных известкой коридорах, ни в космическом пространстве ночного чердака она никогда не мерзла. Происходившее за монастырскими стенами ее более не интересовало. Лица начали блекнуть, люди обернулись тенями. Любопытно, как выглядят тетушки? Они привезли ее сюда на машине, но было это так давно, чуть не целую вечность назад, и лица трех миссионерш превратились в пустые овалы.

Разумеется, она заметила, что на сей раз приезд брата не совпал с церковным праздником, он приехал в будний октябрьский день. Вероятно, хотел сообщить что-то важное, но в таком случае ему надо быть крайне осторожным. За заслонкой сидела сестра-привратница и стенографировала все, что говорилось в гостевой комнате. Примерно за четверть часа до конца свидания брат взял инициативу в свои руки, и они быстро пробежались по темам, каковыми следовало удовлетворить протоколистку: Папá Пачелли, [36] Имеется в виду Эудженио Пачелли (1876–1958), Римский Папа (Пий XII) в 1939–1958 гг. нибелунги, погода, школьные успехи, продвижение в набожности и прочая; они улыбались друг другу или наблюдали за мухой, которая ковыляла мимо Спасителя. Раз в неделю Его полировали, и пах Он наподобие легочной больной, которой облегчали дыхание крепкими отварами.

— А еще что нового?

— Все в порядке, — ответил брат. — Я рад, что преподобная довольна твоими успехами. По ее словам, некая Губендорф оказывает на тебя положительное влияние.

— Губендорф выйдет замуж прежде нас всех, тут ни у кого нет сомнений. Если нибелунги «вернут» нас в рейх, она видит себя супругой молодого многообещающего гаулейтера.

Брат хмыкнул.

— Ах вот как.

— Или героя-летчика, но непременно такого, который сбил несколько самолетов противника.

Снова молчание, жалобы органа, жужжание мухи.

— У нас теперь карточная экономика, — в конце концов сказал брат. — Мясо и масло достать все труднее. Но ты обо мне не беспокойся.

— И ты тоже не беспокойся, братишка. К племени гереро я касательства не имею.

— К чему ты клонишь?

— За каждым столом есть свой гереро. Это народ в Юго-Западной Африке, который нибелунги уморили голодом. Ты забыл, братишка?

— Понял, — смущенно улыбнулся он, — ты прочитала мои письма к маман.

— Случайно на них наткнулась.

— Мне в голову не приходило, что она их берегла.

— Пачка была перевязана шелковой ленточкой.

Брат просто поверить не мог. Маман, по его словам, была с ним очень строга.

— А в альпийских лугах, на прогулках…

— Когда маман лечилась в санатории? — Он печально покачал головой. — Она часами причесывалась, и в конце концов гулять было уже слишком поздно.

— Туберкулезные больные считали вас парочкой.

— Откуда ты знаешь?

— От нее самой.

— Если так, то она несколько сгустила краски.

Муха с налету врезалась в стекло зарешеченного окна, а потом настала такая тишина, что, казалось, заслонка дышит, будто рот.

— А ведь верно! — неожиданно воскликнул брат. — Один раз она вовремя управилась с макияжем и прической, и мы гуляли по лугам.

— К церквушке ходили?

— Да, Мария.

— Потом у тебя начался новый триместр, а вскоре маман тоже уехала.

— Ты хотела сказать, вернулась домой.

— Да, домой. К папá.

И тут брат беззвучно, одними губами, прошептал:

— Он… снова… здесь.

Кац мгновенно смекнула, что ей делать.

Церковные двери с грохотом захлопнулись, гулкий отзвук утих, а когда она окунула пальцы в латунную чашу, тончайшая корочка льда, затянувшая святую воду, разбилась с тихим, нежным звоном. Холоднющие кончики пальцев коснулись лба и губ, затем она скользнула к скамьям, преклонила колени, молитвенно сложила ладони.

Она дерзнула совершить нечто немыслимое. Не так давно в журнале, выложенном для просмотра в учебном зале, ей попалась на глаза статья, автор которой, студент, пылко и страстно писал о будущем. Слово в защиту будущего — она восприняла его как самый настоящий призыв изменить собственное положение. Ей хотелось домой. К папá. Но для этого нужно, чтобы ее вышибли из строгого учебного заведения, хотя бы и с позором. И она написала студенту billet, [37] Письмецо (фр.). горячую благодарность за его слово, а одна из работавших на кухне монахинь, примерно ее ровесница, тайком, вместе с кормом для свиней, передала конверт, где была еще и фотография, некоему крестьянину, который отнесет его на почту.

Из мрака проступили стрельчатые окна, по стеклам скребли птичьи лапки дождя, капли, тускло поблескивая, сбегали вниз. По боковым стенам лепились мрачные клетушки — исповедальни. В головокружительной вышине висели летучие мыши, замершие на лету, — ангелы. Центральный проход — как блеклая пыльная дорога, повсюду тени, крылья, мраморные ноги, и, несмотря на промерзший воздух, пахло здесь увядшими цветами, влажной известкой, растаявшим воском.

В какой-то миг перезвон, высоко на башне.

В какой-то миг резкая трель звонка, в пансионе.

В готических окнах уже понемногу забрезжило утро, у алтаря желтовато-белыми кляксами горели в сумраке свечи — и вот свершилось! В апсиде вспыхнула розетка, затянула розоватым пушком ледяной пол на хорах. Тысячи раз перекрашенные скамьи подернулись щербатыми бликами; ангельские крыла, мраморные ноги и золотой лев, поставивший лапу на Евангелие, — все ожило. Засияло золото, замерцал жемчуг, а затем сквозь витражные картины потоком хлынуло солнце, зелено-голубые, желто-алые волны, но то было лишь вступление, лишь прелюдия, ведь теперь, на порубежье дня и ночи, перед нею осиянная сверкающим венцом листового золота, с младенцем на руках, в короне, с неизъяснимой улыбкой на лике явилась Приснодева, ее покровительница, Мадонна.