Томас Хюрлиман - Сорок роз

— По правде говоря, мой приезд, — наконец произнес он, — не вполне обусловлен телеграммой.

— А чем же?

— Фотографией. — Он до ушей залился краской.

— Ах да, верно! — притворно удивилась Мария. — Я ведь вложила в billet фотокарточку. Ну и как вам оригинал? Вы не разочарованы?

— Нет, не разочарован. А вы?

— Я? Не знаю.

Это была чистая правда. Она не знала, как отнестись к Майеру. Вообще-то он производил приличное впечатление. Рубашка с воротничком, галстук, шерстяной жилет. Светлые волосы зачесаны назад, роговые очки с круглыми линзами и симпатичная хищная улыбка. Правда, штанины на длинных худых ногах схвачены уродливыми велосипедными зажимами, а плащ явно коротковат, особенно рукава, — вероятно, позаимствован у приятеля-корпоранта. Интересно, о чем он думает? Жалеет, что приехал за ней?

— Мне двадцать четыре года, — после долгого молчания сказал он. — Если б не армейская служба, давно бы защитился.

Двадцать четыре! Господи, значит, он на восемь лет старше ее, на целых восемь лет! Губендорф права: этот Майер сущий Мафусаил, да еще с зажимами на брюках! Она слегка затянула боа на шее. Восторженность схлынула, и ей вдруг показалось, что зубы у него чересчур длинные, чересчур желтые. Лучше не смотреть, а то станут еще длиннее. Оба опять замолчали. За стенами монастыря было теплее, но вокруг гулял ветер, облака плыли в вышине, и мисс в генуэзском летнем наряде начала зябнуть. Что ж он все молчит-то? Впрочем, нет, как раз надумал что-то сказать.

— На собраниях корпорации, — сообщил Майер. — Меня считают пламенным оратором.

— Вот как, неужели?

Он вскинул вверх подбородок и застыл на месте, будто памятник самому себе. Бог ты мой, а ведь начиналось все так хорошо! Видимо, он ждал, что его признание или ораторский талант удостоятся похвалы, поскольку же оной не последовало, уголки губ резко поползли вниз.

— Садитесь! — скомандовал он. — Чемоданчик возьмете на колени, а сумочку я суну в карман брюк. Видите? Вот так!

Она подтянула юбку повыше и уселась на багажник.

— Готовы, барышня Кац?

— Готова, господин Макс.

И они сломя голову помчались вниз по серпантину горной дороги, он смеялся, она вскрикивала, но от радости, словно во хмелю, хватая ртом пахнущий снегом воздух и тесно прижимаясь к спине этого замечательного Майера, за которого внизу, в долине, немедля выйдет замуж.

Безымянная станция. Нигде ни единой буквы, вывеска снята, расписание поездов отсутствует. Лампочки фонарей на перроне выкрашены в синий цвет, как застывшие капли чернил. Вдали, среди затянутой туманом путаницы стрелок, расплывчатый сигнальный огонек. На скамейке перед вокзалом спят женщины, все в платках, завязанных над лбом этакими заячьими ушками, и в тихом ужасе Мария поняла, что за три монастырских года мода в корне изменилась. И она, garçonne в переливчато-зеленом шелковом платьице, безнадежно выпала из времени. Платья стали плотнее, люди — худощавее. На другой стороне площади — несколько мулов, тяжело навьюченных мешками с картошкой, кожаными сумками, боеприпасами и какими-то черными трубами. Ближняя деревня тоже без названия, без таблички, а указатель на дороге к перевалу — просто штанга, нелепо торчащая в небо.

— Вы знаете, о чем будете думать перед сном?

Майер вытаращил глаза. Видно, он не из тех, кто перед сном размышляет.

— Обычно, — сказал он после некоторого раздумья, — я сразу отключаюсь. Если хочешь чего-то добиться, надо спать как следует.

— Ах вот как, неужели?

— Так учит история. Великие личности, как правило, отличались превосходным сном.

— Сегодня ночью вы наверняка будете думать, что я до ужаса беспомощная.

— Вы долго пробыли в монастыре?

— Три года.

— Суровая штука, этакая жизнь.

— Ах, да ничего, терпимо. Со временем привыкаешь. А под конец…

— Да?

— Боюсь, я не сумею объяснить.

С чемоданчиком в руке и сумочкой под мышкой она стояла перед станционным зданием; лаковые туфельки тисками сжимали пальцы, а пламенный оратор молчал.

— Ваш поезд, — наконец выдавил он, — отходит в одиннадцать двадцать шесть.

Еще целый час, ужас какой! Остается уповать на то, что ему хватит такта поскорее убраться отсюда, и она сказала с улыбкой:

— Пока мы спускались в долину, мне стало ясно, на что вы решились ради меня. Весьма порядочно с вашей стороны. Как насчет выпить по глоточку на прощание?

— Увы-увы.

— В кармане пусто?

— Хоть шаром покати.

Нет, такой унылый финал ей не подходит. Она быстро достала желтый бумажный кулечек с деньгами на дорогу, помахала им как колокольчиком и сказала:

— Если я сойду остановкой раньше, хватит на пиво.

— Согласен, но потом мне придется сразу уехать, путь-то неближний.

На вешалке в пустом станционном буфете висели подшивки газет, перехваченные деревянными планками, почерневшими от холодного, испуганного пота; подавальщица подошла в сопровождении собаки и нисколько не возражала, что Майер закатил велосипед в помещение и поставил у двери.

— Если нацисты перейдут границу, — объявил он, — все произойдет в два счета. Все колодцы будут отравлены, все мосты взорваны. Таблички с названиями населенных пунктов и дорожные указатели мы уже демонтировали. Да-да, барышня Кац, мы станем упорно защищаться!

Вся страна осталась без имен, только у нее было имя — Кац! Господи Боже мой, за три года, проведенных в вечности, изменилась не только мода: все стало другим — холоднее, тусклее, серее. Ни надписей нигде, ни огней. Умолкшая страна теней, в кольце держав Оси. [39] Имеется в виду ось Рим — Берлин — Токио. Шепотом она заказала стакан пива и яичницу из двух яиц, на что Майер заметил, это, мол, целых три остановки.

Мимо станции с грохотом промчался эшелон с боеприпасами, а когда шум его затих в долине, Мария сказала:

— Странно все-таки, что я сижу здесь именно с вами.

Он недоверчиво взглянул на нее.

Улыбаться она не стала.

Тогда он изобразил усмешку и тихо заметил:

— Вероятно, вы намекаете на тенденцию журнала.

— Это довольно-таки гадко. Dégoûtant! [40] Отвратительно! (фр.) Должна вам сказать, у меня еврейские корни. Вы шокированы?

— Я не антисемит, — смущенно отозвался он. — И очень надеюсь, что между строк это можно было прочитать. Взгляды моего работодателя, поверьте, я никоим образом не разделяю. Впрочем, доктор Фокс единственный, кто публикует мои опусы. И щепетильность я себе позволить не могу. Мне нужны деньги. Я хочу подняться наверх, вылезти из этого дерьма. Давайте-ка сюда яичницу! — приказал он подавальщице, потрепал овчарку по холке, хохотнул и жадно принялся за еду.

Завороженно и одновременно с некоторым удивлением она наблюдала, как он ест. Когда он прихлебывал пиво, кадык ходил вверх-вниз.