Томас Хюрлиман - Сорок роз

Напрасно Мария плакала, напрасно хныкала. Температурный лист висел в изножии койки на двух цепочках, и милая, добрая старшая сестра по-прежнему предавалась своему хобби: бум! Температура отмечена: бум! Неужели она не замечала, какое сотрясение удар свинцовой рамки с картонной табличкой производил в пустом животе роженицы? Или она делала так нарочно? Сердилась, что температурная кривая пациентки каждый вечер ползла вверх, как при малярии, и оттого считала необходимым назначить ей небольшое, но довольно суровое наказание — бум?!

Бум! Марии только и оставалось, что лежать и страдать, плакать и ждать. Ждать Оскара, современного гинеколога, и, слава Богу, его появление обеспечивало некоторый покой. Перед его приходом столики замирали. Телефонную трубку снимали. Сестры подкрашивали губы, пудрили щеки, поправляли шапочки и на цыпочках порхали по отделению — убирали лоток, опорожняли горшок, смахивали с тумбочки опавшие розовые лепестки. И вот он! В окружении медицинских субреток в отделение вплывал Оскар и первым делом принимался мыть свои тонкие руки. Намыливал и тер немыслимо долго, производя ими какие-то визгливые звуки, будто котенка топил в умывальнике. Потом щипал за щечку одну из сестер, обычно самую молоденькую, в ответ все хором хихикали, а он с возгласом: «Ну, как мы сегодня себя чувствуем?» — боком усаживался на край койки. Старшая сестра гордо вручала ему температурный листок, который он принимал с улыбкой, и краснела до корней волос. Далее сей хищный щеголь щупал пациентке пульс, причем его наманикюренные пальцы располагались на голубых жилках белого запястья как на грифе скрипки. Трогательный жест, о да, конечно, однако все напрасно, сердце бедняжки Майер уже не откликалось.

Иногда возле койки сидел Макс, подперев голову рукой, и плакал как мальчишка.

— Если б ты послушала моего совета, — всхлипывал он, — если б твоим врачом был Оскар, а не Лаванда, ничего бы не случилось.

Мария впервые видела мужа плачущим, но слишком устала, чтобы утешать его.

— Спасибо тебе за чудесные розы, — сказала она.

— Они не от меня.

— Не от тебя?

— Спи, — тихо сказал Макс. — Спи и выздоравливай, любимая.

По дружбе Оскар заходил и в выходные. В таких случаях без медицинского халата: в светлых брюках с заутюженными складками и синем блейзере с золотыми пуговицами, украшенными тиснеными якорьками. Картинка, а не мужчина! Он становился у изножия постели, рассказывал о рискованных поворотах под парусом, приглашал ее на вечеринки в яхт-клуб. Посчитав пульс, осторожно клал ее руку на одеяло. Когда-нибудь у нее будет замечательный малыш, говорил он, улыбался и выходил из палаты прежде, чем она успевала показать ему язык.

Тихие дни в жемчужно-серых сумерках.

Она лежала и дремала, видела сны и плакала. Появление сестер, сцеживание молока или помпезные визиты Оскара стали банальной рутиной и от повторения в конце концов взаимно уничтожились. Обед уже приносили? Она не имела понятия. В палату, коконом окружавшую ее, внешний мир не проникал, она оставалась сама по себе, как дитя в утробе матери (или это были близнецы? Ей не сказали. Никто об этом не заикался). Но вечерами, когда солнце клонилось к закату, меж планками опущенного жалюзи появлялось белое крыло, словно часовая стрелка подползало к койке, взбиралось выше, теплело, а потом, дивно приятное и легкое, ложилось на ее пустой, дряблый живот.

— Здравствуй, ангел! — говорила она.

— Привет, Мария!

— Розы были от тебя?

— Нет, — отвечал ангел, — от монсиньора.

— Мой брат приезжал сюда?

— Да, сразу после родов.

— Странно, я не помню. Что он говорил?

— Ах, это лучше забыть. Ты только разволнуешься.

— Нет, ангел. Как раз наоборот. После этого визита я в полном замешательстве. Догадываюсь, что брат сказал мне нечто ужасное. День и ночь угрозой нависающее надо мной. От этого я совсем больная. Помоги мне! Пожалуйста! Скажи наконец, что случилось с моими детьми.

Но ангел молчал, а заходящее солнце окрашивало багрянцем оперение его крыльев, слегка раскинутых для взлета.

— Погоди! — воскликнула она однажды вечером. — Скажи, где мои близнецы!

— Мария, — молвил ангел, — мы должны верить, как это ни больно, мы должны верить.

— Понимаю, — глухо ответила она. — Мы должны верить, что мои близнецы никогда не попадут на небо, что вечное блаженство для них навсегда под запретом.

— Да, — согласился он, — к сожалению, их нельзя было окрестить.

— Но они же не виноваты!

— Нет, не виноваты.

— Совершенно невинные, безгрешные!

— Да, конечно. Хотя из катехизиса тебе должно быть известно, что лишь крещеные вправе узреть лик Божий.

В коридоре дребезжание — столик на колесах!

— Последний вопрос, — взмолилась Мария, — куда они попали?

— В лимб, — тихо сказал ангел.

— Ты знаешь, где это?

— Меж небом и адом, меж блаженством и проклятием, меж светом и…

Дребезжа, столик перевалил через порог, потом милая старшая сестра встряхнула градусник, сунула его пациентке под мышку и воскликнула:

— Ну, госпожа Майер, где же посетитель, с которым мы так мило болтали?

Макс стоял у окна, засунув правую руку в карман брюк.

— В правлении, — сказал он, — все единогласно заявили, что я человек подходящий. В моих способностях никто не сомневается.

— Замечательно!

— Замечательно? А толку-то? Шиш с маслом! Они решили снова выдвинуть на выборы кандидатуру нынешнего председателя.

— Мясника.

— Да, мясника.

— Нельзя забывать, — попыталась Мария утешить мужа, — война кончилась не так давно.

— Три года прошло, Мария. Чуть не целая вечность!

— Возможно. Но старый порядок пока действует. И старый страх.

Он стоял.

Она лежала.

Было первое воскресенье октября. Она лежала здесь уже две недели и могла выдержать все, даже плач младенцев, только не безмолвную, укоризненную спину Майера.

— Еще на свадьбе можно было заметить, — вдруг сказал он.

— О чем ты, дорогой?

Вообще-то она точно знала, что он имел в виду. Многолюдным празднеством их свадьба не стала. У папá выдался плохой день, и, опираясь на Луизу и Лаванду, он рано ушел к себе. С Губендорф, подружкой невесты, тоже возникли проблемы. Хотя оранжевое гипюровое платье прекрасно подчеркивало ее бюст, офицеры, товарищи Майера, ее игнорировали — косы венком а-ля Гретхен давным-давно вышли из моды. Мария изо всех сил старалась успешно исполнить две роли разом — невесты и хозяйки дома. Одного благодарила за подарок, тут же предлагала другому виски, улыбалась через плечо и пожимала руки. Развлекала и чаровала, знакомила и сводила вместе, заводила в беседке старинный граммофон, а в сумерках зажгла над парапетом террасы лампионы. Но оказалось трудно, едва ли не безнадежно создать из пестрой толпы компанию. Господа офицеры держались особняком, а когда Луиза угощала их пирожками, ее, как нарочно, укусила оса. Воротник сутаны затягивался все теснее, офицеры потели в наглухо застегнутых мундирах, а у Губендорф под мышками расползались серые пятна. Невеста с женихом начали тур вальса, и Мария, уже в круженье, успела организовать вторую пару, но Губендорф так и осталась сидеть в одиночестве на круговой скамейке (до ужаса оранжевая!), никто из кавалеров на нее даже не посмотрел. Лаванда кружил в танце Луизу, а Мария отвела подругу в сторону и расплела ей медово-тяжелые белокурые волосы.