Томас Хюрлиман - Сорок роз

«Так ты выглядишь куда красивее, голубушка моя, не стоит забывать, времена изменились!»

Потом Мария поставила «In the Mood» Гленна Миллера и дерзнула потанцевать с отринутой. Увы! Мужская половина гостей, к сожалению включая и Майера, не выказала готовности последовать примеру хозяйки дома. Около десяти невеста, вконец измученная, сидела на берегу, опустив ноги в воду, и плакала горючими слезами. Из динамиков доносился треск, танцплощадка пустовала. Брат, прихватив бутылку коньяка, устроился на террасе, и, хотя Лаванда очень старался закрыть ставни в спальне папá по возможности бесшумно, господа офицеры на прибрежной лужайке решили, что старик Кац желает покоя.

«Пора! — скомандовал один из них. — Уходим!»

Да, уже тогда, в июне 1945-го, они не могли не заметить: человек предполагает, а Бог смеется. Оба они метили чересчур высоко: она — за роялем, он — в политике. Он воочию видел себя на национальных подмостках, в парламенте или в правительстве, тогда как она воображала, будто сможет жить как две Марии сразу — Мария Кац, пианистка, и Мария Майер, жена.

Какое заблуждение! Ничего из этого не вышло, ничего! Ей привозили на столике отсос, чтобы сцедить ненужное молоко, а мясник, вечный партийный председатель, опять обскакал Макса. Оба они потерпели неудачу. Их амбиции не сбылись. Она лежала, он стоял. У нее в животе царила жестокая пустота, у него — холодная ярость, ярость на город, на партию, а в первую очередь на жену, у которой отец еврей, которая родила мертвых близнецов да еще подхватила какую-то необъяснимую горячку. Каждый из них надеялся, что другой нарушит молчание, что зазвонит телефон, заплачет младенец, задребезжит столик на колесах, а время беспощадно уходило. На губах у обоих словно лежала печать. Я не могу тебе помочь, думала она, думал он, потому что я — Макс, Мария — несчастье твоей жизни.

Разъединенные-соединенные.

Максмария.

Мариямакс.

Любовь.

Жизнь.

Смерть.

Мы.

Потом двустворчатая дверь с глухим шумом закрылась, и еще долго после ухода Макса ей чудилось, будто по коридору со смачным чавканьем спешат его резиновые подметки, спешат, спешат прочь. В следующее воскресенье он ушел в горы. Она была благодарна ему за деликатность. Намного, намного проще, думала Мария, переживать одиночество в одиночку.

Приезды и отъезды.

Потомки и предки.

Она размышляла и грезила, видела у горизонта отряд уборочных машин, а высоко в небе — тех самых жаворонков, что некогда устремлялись из синих высей вниз, провожая первого Каца и его чемодан на запад, все время на запад, на закат, в слепящее сияние солнца. Она ехала дальше.

От промежуточной остановки пришлось отказаться, уже половина пятого, мальчуган вот-вот будет дома, и Мария живо представляла себе, что было бы, если б он увидел, как старый добряк Перси, чего доброго надушенный и напудренный, беспомощно пытается снять лампионы высоко над парапетом террасы! Перси, крикнул бы мальчуган, это что такое? Вы с ума сошли?

Нет, откликнулся бы Перси со стремянки, ваша мама по телефону просила меня снять и убрать в ателье развешенные утром лампионы…

On a du style. А что произошло? В ее жизни полным-полно всяких неприятностей. Все началось еще с Шелкового Каца, задолго до ее рождения. Любимая, сказал он своей невестке, приложив к щеке ее нежную руку, ты совершенно не постарела, по-прежнему молода и красива. Сегодня вечером в «Гранде» будет в точности так же, причем в многократном повторе, во всех помещениях, в холле, в апартаментах, в зале, в баре: ты такая красивая, скажут ей, ничуть не постарела, наилучшие пожелания по случаю сорокалетия!

Потомки, предки.

От Соловушки, от бабки, она унаследовала склонность поиграть в субретку, вот и сегодня у нее опять двойная роль — хозяйки и именинницы, благодарной за теплые комплименты, которые посыплются со всех сторон, how nice, how lovely. [57] Как мило, как прелестно (англ.). Она ехала дальше.

140… 150… 160…

Блеск усилился, обе колонны дали газу.

Дорогой мой сынок, сегодня утром я вела себя ужасно неловко. Мое замечание о родителях Падди тебя обидело, я сразу заметила. Когда ты ушел, я хотела загладить оплошность, пошла в ателье, достала лампионы, и теперь они висят на террасе и наводят тебя на мысль, что мне нежелательно твое появление в «Гранде». Нет, сынок, я вовсе не хотела привязать тебя этой гирляндой к дому. Я хотела как лучше. Правда-правда. Думала, вы с Падди устроите веселую вечеринку, и, как знать, может, иллюминация в конце концов окажется кстати. Может, в нежном сиянии лампионов ты сумеешь вступить на просторы любви, вместе с Падди, с этой хорошенькой, милой девочкой… Она ехала дальше.

Все ехала и ехала, откинувшись на спинку сиденья, обеими руками сжимая руль, упираясь ногой в педаль, 120… 140… 150… равнина ожила, столица приближалась, поток автомобилей густел, впрочем, как всегда, обычная гонка.

Мне жаль, сынок. Не надо было уезжать. И поверь, я бы предпочла остаться с тобой. Ты — смысл моей жизни. Я живу ради тебя, только ради тебя. Но сегодня вечером я нужна там. Сегодня вечером я опять должна изображать будущую First Lady, супругу твоего папá, и улыбкой благодарить, когда хозяйка гостиницы, старый боевой корабль, в надцатый раз спросит, ходишь ли ты в школу.

В гимназию, мадам!

Быть не может! У такой молодой мамы сын уже гимназист?!!

Невольно она бросила взгляд в зеркало заднего вида, на белый головной платок, черные солнцезащитные очки, красные губы, и с застенчивой улыбкой констатировала, что на Перси можно положиться.

Он приподнял бровь.

Пристально посмотрел на нее.

Стоя у клиентки за спиной, вооружился расческой и, восхищенный собственной идеей, выложил одну прядку на лоб: скрипичный ключик!

— Здорово, правда? Тем самым мы намекаем на пианистку-виртуоза…

— Нет-нет, убрать ее! Это уж слишком! Грубовато! Лучше этот ключик отрезать!

Перси стонал. Протестовал. Метался то вперед, то назад, подбегал со спины и плясал вокруг клиентки, умноженный в зеркалах, точно кордебалет, точно целая стая прислужников, сплошные Перси, которые абсолютно синхронно прищуривали глаза, морщили лоб, выпрямлялись и наклонялись, чтобы из перспективы Квазимодо полюбоваться изгибом шеи красавицы. Чего недостает? А главное: что лишнее? Ножницы щелкали, звякали, клацали, щипали, снова и снова их лезвия, словно крылатое насекомое, порхали вокруг высокого начеса ультрамодной прически, не прикасаясь к нему, но и в этой стрижке воздуха был свой метод, свой стиль: Перси подравнивал нимб Мадонны… Минуточку!

Перси замер, устремив взгляд на клиентку, и спросил:

— Мы когда-нибудь носили платок?