Томас Хюрлиман - Сорок роз

— Мое любимое блюдо! — признался он с полным ртом, похвалил соус (острый, но пряный), посетовал на судьбу своего отца (всю жизнь отдал Букстехуде, две тысячи страниц, не опубликовано!), тяпнул три порции виски (мой любимый сорт!), запил двумя чашками кофе, проглотил увенчанное сбитыми сливками пирожное, а когда ровно через тридцать минут его секретарь, совершенно лысый господин с жестким взглядом, дал сигнал к отъезду, главный босс ущипнул хозяйку дома за щечку и шепнул:

— Это было шоколадное пирожное моего детства, рецепт моей горячо любимой матери.

— Ах вот как, неужели? Господин председатель, — прошептала Мария, под руку провожая его к кабриолету, — Макс Майер, мой муж, восхищается вами. Макс Майер очень вами восхищается. Наш Черчилль, так он вас называет.

Партийные владыки заняли места в автомобилях. Лысый секретарь у ветрового стекла передней машины легким жестом дал команду к старту. Взревели моторы, кортеж укатил.

— Макс, — спросила она, — кто этот лысый секретарь? Не твой ли прежний покровитель, доктор Фокс?

Но Майер не мог ответить. Он был как в трансе. Только пролепетал:

— Дорогая, я добился!

Засим он подхватил жену на руки, отнес в гостиную и уложил на канапе, еще не остывшее от могучего зада Номера Первого.

«Мария/Мария», записала она в дневнике 29 августа 1956 года, в день своего тридцатилетия, только имя, больше ничего: «Мария/Мария». Одна жизнь вовне, одна — внутри, и в общем-то все шло прекрасно. Та, что внутри, бродила с кружевным зонтиком маман по парку, мимоходом махала рукой папá, благостно копавшемуся в розарии. Та, что внутри, спорила с Айслером о Сталине, об искусстве, о модернизме и, закутанная в прозрачные покрывала, точно принцесса из «Тысячи и одной ночи», давала концерт в Каире. Та, что внутри, проводила свои вечера по всему свету — у башенного окна гостиницы «Модерн» над заливом Лигурийского моря или на веранде в африканском буше, и все чаще ей чудилось, будто она далеко-далеко на палубе тропического парохода, меж тем как та, что вовне, сидела в праздничном шатре, в первом ряду, среди офицеров, муниципальных советников, духовных особ и женщин в национальных костюмах, — сидела, положив ногу на ногу, в бежево-коричневом твидовом костюмчике, в черной шелковой блузке, в модной шляпке из белого фетра, и послушно улыбалась, глядя на мужа, который приветствовал гимнасток и гимнастов, мелких садоводов или членов потребительских союзов. Когда красивый итальянец после долгой зимы вывозил свою тележку с мороженым, она первая демонстрировала изумленному городишке новую летнюю коллекцию, и даже мадам Мюллер, до сих пор самая элегантная во всей округе, не могла не признать, что Майер просто милашка. Макс был безмерно счастлив. В конце концов у него есть жена, о которой он всегда мечтал. Которая блистала с ним рядом. Восхищалась им. Была ему опорой и поддержкой и неукоснительно заботилась о том, чтобы он управлялся с собой и своими настроениями. Если он нуждался в утешении, его утешали; если в похвале — хвалили; со счастливым она была счастлива, а униженного поднимала на ноги тонкой похвалой.

— Дорогой, — говорила она, — ты замечательный. Благодаря своей воле, силе и настойчивости ты победил мясника.

— Н-да, — отвечал Майер, — тут мне и впрямь удался переворот.

Когда его выбрали председателем городской партии, по вырубленной вязовой аллее маршем прошел оркестр, лихо исполнив несколько номеров. Каждого из оркестрантов угостили бокалом белого вина, и с председательской снисходительностью (мастерски дирижируете, мой дорогой!) Майер пригласил капельмейстера в дом отужинать.

Мария/Мария.

Двойная ее жизнь приобрела красивую, четкую форму.

На летнем балу яхт-клуба она была в платье из сатина и органзы, точь-в-точь как у Одри в «Забавной мордашке», а немногим позже появилась на частной вечеринке в костюме из рытого голубовато-зеленого бархата, в рельефных узорах и цвете которого словно бы ожил вырубленный парк. Майер произвела фурор, она нравилась, была принята. В пансионе она научилась вести светскую беседу, а от деда, от Шелкового Каца, унаследовала жадную тягу к нарядам и шляпам, к туфлям, вуалеткам и тканям. Мягкому материалу она придавала линию, и даже простенькие запахи у нее набирали прелести, ее ароматическая нота была цветочной, ее облик — классическим, но оригинальным, английский аристократизм с легкой примесью Голливуда, и в какой-то мере у Перси имелись основания говорить, что вообще-то Майер оказалась бы вполне на месте где-нибудь на международной светской вечеринке, обок с герцогиней Виндзорской, миссис Уитни и Марией Каллас. Она обладала обаянием и характером, стилем и осанкой, а поскольку, наперекор анафеме городского священника, дерзнула публично носить брюки, могла субботними вечерами, крепко прижавшись к Майеру, прокатиться на «Веспе» в кино.

Когда они входили в зал, все с ними здоровались. Они занимали центральные места в первом ряду балкона, Майер через плечо кивал механику, раздавался мягкий звук гонга, люстры гасли, голоса затихали, серебряный занавес взлетал вверх, золотой скользил в стороны, слепящим светом вспыхивал белоснежный экран, вступала музыка, трубный аккорд, и вот он уже здесь, внутри и вовне, — широкий мир. Мир! В кино была Одри, и на экране, и в зале, и все-все заканчивалось благополучно. После сеанса они большей частью шли в яхт-клуб, где на зебре танцпола никто не умел танцевать так, как Мария, без партнера, с коктейльным стаканом в левой руке и дымящейся «голуаз» в углу рта.

Как-то в солнечный послеполуденный час обе дамы — Майер и Мюллер — сидели на воздухе перед кафе «Бабалу», недавно открытом на Главной площади. На время к ним подсел Перси — выпить эспрессо, вместе с Феликсом, и вдруг все четверо уставились в одном направлении. Лето уходило, и меж тем как сигнал мороженщика мало-помалу стихал и наконец совсем умолк, на другой стороне площади появился продавец жареных каштанов, уже одетый в шубу, установил черную жаровню, развел огонь. Настала осень, и Майер, с кофейной чашкой в руке, отставив мизинец, который случайно указывал на циферблат башенных часов Святого Освальда, меланхолично обронила, что иной раз ей кажется, будто годы летят все быстрее.

«16 октября 1956 г.

Сегодня пришел журнал текстильной промышленности. С трогательным некрологом, где папá назван Музыкальным Кацем! Сразу после его смерти я бы сочла эту заметку лживой, но теперь думаю иначе. Я поняла, что безудержная похвала по адресу умерших содержит глубокую правду. Задним числом любая жизнь удачна».

«4 ноября.

Ожесточенные уличные бои в Будапеште.