Дино Буццати - Избранное

— Говорит, что хочет быть из плоти, а не каменной.

— Лаура?

— Да, Лаура. Говорит, что видела сегодня женщину и почувствовала ее.

— Как это — почувствовала?

— Не знаю. Там госпожа Стробеле купалась. Голая. Вот Лаура ее и видела.

— А дальше?

— Дальше говорит про тело. Про человеческую плоть. Что она нежная, ласковая, мягче птичьего пуха.

— Вы сумасшедшие! — Элиза Исмани возмущена. — Не могли всего этого предвидеть?

Голос Эндриада вздымается как шквал:

— Лаура, Лаура! Ты — самая красивая. Плоть, о которой ты говоришь, сгниет, а ты останешься юной.

Ему отвечает неизвестный доселе звук. Протяжный, похожий на вопль, с глубокой дрожью.

— Боже! Боже! — стонет Эндриад. — Она плачет!

Это и вправду невыносимо слушать. Это как наша человеческая боль, но доведенная до гигантских размеров соответственно мыслительной мощи машины.

«Выдержу ли я?» — задает себе вопрос Элиза Исмани.

Эндриад — тот выдерживает.

— Лаура! — кричит он. — Успокойся! Завтра вновь будет солнце. Будут щебетать птицы. Они прилетят к тебе в гости. Ты красивая, Лаура. Ты самая совершенная, самая восхитительная женщина всех времен.

Его обрывает почти издевательский вопль, распадающийся на лоскуты.

— Что она говорит? — спрашивает Элиза.

— «Проклинаю ваших птиц», — переводит Манунта.

Голос Первого Номера выписывает два-три резких коленца, что-то вроде раскатистого скрежета. Затем переходит в плотное стрекотание под сурдину.

Тут в силу необъяснимых причин Элиза начинает все понимать. Нечленораздельные звуки становятся и для нее связным выражением мысли. Их смысловое богатство и точность недостижимы для человеческого слова.

— Лаура, Лаура, — продолжает Эндриад, — люди всего мира будут стремиться к тебе на поклон. О тебе все заговорят. Ты станешь самой могущественной на Земле. Вокруг тебя соберутся миллионы обожателей. Это слава, понимаешь, слава!

В ответ — тоскливая звуковая рябь.

— Она сказала: «Проклинаю вашу славу», — тихо переводит Манунта.

— Да-да, — отвечает Элиза, — теперь и я понимаю.

Пластическая ясность сообщений такова, что не фразы — потому что это не фразы, — а идеи предстают в темноте четкими кристаллами.

Элиза в ужасе слушает. То, чего боялся Эндриад и что казалось сумасбродной фантазией, сбылось. Отождествление машины с Лаурой зашло слишком далеко. Вызванные невесть из каких потемок, ее воспоминания, воспоминания мертвой женщины, вселились в робота? Открывают ей, что она несчастна?

— Уведи меня отсюда, — умоляет бесформенный голос, — город, город, почему я не вижу его? Где мой дом? Двигаться, почему я не могу двигаться? Почему не могу прикоснуться сама к себе? Где мои руки? Где мои губы? Помогите! Кто меня привязал сюда? Я спокойно спала. Кто меня разбудил? Зачем вы разбудили меня? Холодно. Где мои шубки? У меня их было три. Отдайте хотя бы бобровую. Ответьте же мне. Освободите меня.

Это Элизе понятно. И Манунта безмолвствует. Время от времени на севере еще вспыхивают зарницы, и тогда видно Эндриада — призрачную фигуру, склонившуюся над пропастью.

— Лаура, Лаура, завтра я сделаю все, что ты хочешь. Только сейчас успокойся, родная моя, попробуй уснуть.

Но голос робота неутешен:

— Ноги. Где мои ноги? Они были красивые. Мужчины на улице оборачивались посмотреть. Я не понимаю, ведь это — не я. Что случилось? Меня связали. Я в темнице. Почему не слышно, как бьется кровь в висках? Мертвая? Я умерла? В моей голове столько всего, столько чисел, бесконечные страшные числа. Уберите у меня из головы эти ужасные числа, я сойду с ума! Голова. Где мои волосы? Ну сделайте так, чтобы я могла шевелить губами. На фотографиях мои губы получались очень хорошо. У меня были чувственные губы. Мне все об этом говорили. Эта противная женщина прижималась ко мне сегодня. Но у нее красивая грудь. Почти как у меня. А где моя? И тело — я больше его не ощущаю. Я словно из камня, длинная и твердая, на мне железная рубаха, отпустите меня домой!

— Лаура, умоляю тебя, — стонет Эндриад, — попробуй уснуть! Успокойся! Не надо так плакать.

Манунта обернулся к Элизе Исмани.

— Какое-то сумасшествие. Это невыносимо! Я пошел отключать ток.

— А ее можно остановить?

— Полностью остановить нельзя. Но можно уменьшить поступление энергии. Она хоть успокоится, бедная.

— Женщина приятной наружности в серой юбке и ореховом джемпере, которая спускается по дороге, послушай.

Легкий приглушенный голос, содержащий все это и многое другое, чего ей, видимо, не удалось разобрать, позвал Элизу Исмани, когда вечером, в половине седьмого, она в одиночестве возвращалась домой после непродолжительной прогулки.

Прошло четверо суток с той грозовой ночи. Странное дело — на следующее утро все было как всегда. Как будто и грозу, и те душераздирающие вопли явило лишь разыгравшееся, жестокое воображение.

Перед рассветом северный ветер разогнал облака, и белое ослепительное солнце взошло над сверкающими вершинами, над лесами, лугами и над таинственной цитаделью. Везде царили упоительная ясность и свежесть.

Долина Счастья вновь исторгала из своего полого чрева нежные отзвуки жизни, то и дело перемежающиеся с легкими веселыми всплесками; это был привет людям и облакам, беспричинный смех, невинные игры с вездесущими воронами, которые садились на террасы и антенны.

Неужели случился нервный кризис? Чисто женская истерика? В свое время у Лауры бывали подобные взрывы, переходившие в долгий тяжелый сон, и на следующее утро от неприятных сцен не оставалось и следа.

Однако сейчас тут присутствовал дополнительный элемент, который беспокоил Эндриада. Если новая Лаура, путем какого-то посмертного телепатического перемещения, приобрела, хотя бы частично, память той, первой Лауры, если на весь багаж знаний, чувств и переживаний, которым снабдила ее наука, беспрепятственно наложились воспоминания предыдущей жизни, то беда неминуема. Добряк Манунта был на этот счет совершенно спокоен: это, мол, терзания тонкой души, еще не привыкшей, видимо, к такой, прямо скажем, необычной жизни и испугавшейся более всего ночной грозы. Так что не стоит обращать внимания.

Но Эндриада мучили вопросы, и он поделился опасениями с Элизой Исмани. Если Лаура сознает перемены в сравнении с предыдущей жизнью, если она в состоянии вспомнить эпизоды тех лет, забавы, друзей, прогулки, празднества, каникулы, поездки, флирты, любовные истории, чувства, то как ей привыкнуть к полной неподвижности, к невозможности съесть кусок курицы, глотнуть виски, спать в мягкой постели, бегать, ездить по свету, целоваться. Все было возможно, пока Первый Номер являлся призраком Лауры, который Эндриад создал лично для себя и где надо подправил, сохранив, впрочем, характер, живой, наивный и легкомысленный. Но если действительно все давние воспоминания, после смерти витавшие в эфире, теперь сосредоточились в машине, оказывая на нее какое-то непостижимое воздействие, то сможет ли Лаура устоять? И то, что на следующее утро после грозы она вдруг образумилась, ее полный возврат к прежнему настроению без малейшего намека на случившееся, представлялось, как раз наоборот, тревожным симптомом. Вся эта радость могла оказаться притворством, раскрашенной ширмой, скрывающей неведомые темные намерения. Но Эндриад не позволял себе об этом думать и не стал ни в чем разбираться, чтобы не будоражить свое детище: неизвестно, чем это могло кончиться.