Дино Буццати - Избранное

И вот впервые Элиза Исмани обнаруживает, что голос обращается к ней.

— Подойди сюда. Ты кто? — слышится ей в сигналах Первого Номера.

Элиза — женщина не робкого десятка, но положение затруднительное. К тому же вспомнились опасения Эндриада, показалось, что весь этот безмятежный покой таит какое-то коварство. Она на секунду растерялась. Вот бы сюда Манунту. Но кругом ни души.

— Ты понимаешь нашу речь? — громко спрашивает она.

Ей трудно говорить. Этого только не хватало, мелькает мысль, беседовать с машиной, как с человеком!

Голос издает тонкую трель, похожую на снисходительный смех.

— С таким мозговым веществом еще бы мне вас не понимать! — вот смысл короткого шепота. Пауза. Затем очень спокойно: — Я тебя знаю.

— Да, ты меня уже видела. Я приехала дней десять назад.

— Я знаю тебя гораздо дольше. Когда-то мы были подругами.

— Ты помнишь?

— Кое-что помню. — Последовала отрывистая фраза, смысл которой Элиза не смогла разобрать.

Значит, Эндриад прав. Значит, память умершего человека не исчезает в пустоте, а блуждает по свету в ожидании своего часа среди ничего не подозревающих живущих. Элиза — добрая католичка, истории о переселении душ всегда раздражали ее как что-то нечистое и запретное. Но можно ли отрицать очевидность? Она решила подвергнуть Первый Номер испытанию:

— Как меня зовут?

Ей ответил забавный звук, напоминающий зов птицы.

— Я не могу произносить слоги, как вы, — объяснила машина-Лаура. Не стоит и пытаться.

— А как ты произносишь свое имя?

Раздался нежный вздох.

— Ну-ка, еще разок. Я не поняла.

Робот-Лаура повторила. Потом рассмеялась мельчайшими колебаниями тона, совсем непохожими на человеческий смех, но более изящными, глубокими и выразительными. Элиза рассмеялась вслед за ней.

— Право, очень странно обнаружить тебя здесь, спустя столько лет, в таком необычном облике. Я узнаю и не узнаю тебя.

— Потому что ты меня еще не видела.

— Нет, Эндриад водил меня, показывал.

— Знаю. Но оттуда ничего не разглядишь. Ты должна увидеть, какая я внутри. Входи. Я открою. Я покажу тебе свое тело. Все до конца. Ты увидишь яйцо. — Она игриво хохотнула. — Он говорит, что в нем моя душа.

— Он — кто?

— Он, профессор. У него очень трудное имя.

— Эндриад?

— Да. Только ты напрасно кричишь. У меня ведь множество ушей, и таких чутких, что я слышу, как бегают муравьи, как они перебирают своими шестью лапками: шур-шур-шур. Ну, ты идешь?

— Уже поздно, давай лучше завтра.

— Завтра! Вечно вы, люди, говорите — завтра. И он тоже, когда я прошу что-нибудь: завтра, завтра. За полчаса я покажу тебе много интересного. Но дело тут в другом: ты боишься.

— Боюсь? Мы с тобой давние подруги. Чего мне бояться?

— Меня все боятся. И он тоже. Мучает меня своей любовью, а сам боится. Такая я большая и сложная. Любовь! Ты можешь объяснить, что такое любовь? Я имею в виду — любовь ко мне?

— А как я войду? У меня же нет ключей.

— Ключи не нужны. Я могу открыть любую дверь, любое окно, изнутри и снаружи. — Пауза. — И закрыть.

Искушение было сильным, но мысль оказаться одной в лабиринте страшила Элизу.

Она оглянулась. Солнце стояло на расстоянии всего нескольких сантиметров от кромки поросших лесами гор, которые отсюда выглядели длинными и мирными. Скоро наступит ночь.

— Поздно, темнеет.

— У меня внутри всегда темно. — Вежливый смешок. — Если не зажигать света.

Элиза уже в нескольких метрах от стены. Словно глаза, устремлены на нее иллюминаторы, отражающие красный закат.

Раздался скрип. На железных петлях медленно открылась железная дверка. За ней — темнота. Вспыхнули лампы, осветив голый коридор.

— Входи. Я покажу тебе великую тайну, — послышалось Элизе.

— И у тебя тайна? Тут у всех тайны?

— У всех.

— Мне холодно. Дай-ка я схожу домой, плащ накину.

— У меня внутри не бывает холодно. Тайна просто замечательная.

— Ты мне ее покажешь?

— Она касается тебя.

Элиза уже переступила порог. Делает несколько шагов. Оборачивается.

— Зачем ты закрыла дверь?

Неразборчивый шепот. В конце коридора нехотя отворилась другая дверь. За ней возникла жуткая панорама цитадели. Элиза ступила под открытое небо, на висящий над пропастью балкон.

Солнце круто садится, и фиолетовая тень уже господствует над всем западным амфитеатром и над котловиной. Но окрашенные лиловым отсветом сумеречные лучи еще ложатся горизонтально на противоположные бастионы, на все эти египетские гробницы, крепости и шпили, озаряя их. Оцепеневшие в своих безысходных позах, они мрачно поблескивают под темнеющим небом и, кажется, будто взмывают ввысь медленно и торжествующе.

Элиза ошеломлена зрелищем.

И опять нежный голос спрашивает:

— Скажи, я красивая?

В это время совсем рядом, сбоку, открывается какая-то дверца, похожая на две предыдущие.

Голос. Сюда, дорогая, по лестнице.

Она спускается на семь-восемь ступенек. Оборачивается. Как тихо. Колотится сердце.

— Ты зачем закрыла дверь?

Из каких-то невидимых отверстий раздался голос, одновременно справа и слева:

— Чтобы открыть тебе нижнюю дверь. Иначе я не смогу. Охранные устройства.

Опять этот смешок.

Ни единого окна, ни единого просвета, ни щелки, чтобы выглянуть наружу. Лестница, дверь, очень длинный коридор, круглый зал, три двери, коридор, лестница наверх, подобие кольцевой галереи, разноцветные трубы, электропульты, причудливые решетчатые колокола, повсюду на стенах маленькие выпуклые иллюминаторы, словно потухшие глаза. И свет, который зажигается впереди, и двери, которые закрываются за спиной.

— Долго еще? — спросила подавленная тишиной Элиза.

Робот-Лаура не отвечает.

Открылась сотая дверь. Ярчайший свет. Широкий прямоугольный зал с обширной нишей с одной стороны. В нише — кишащий, наверное, сотнями или тысячами стремительно перемигивающихся разноцветных огоньков — голубых, зеленых, желтых, красных — гигантский продолговатый футляр. В футляре — необыкновенная филигрань тончайших металлических деталей, воздушных на вид и связанных друг с другом неописуемым переплетением проводов. И почти неуловимое потрескиванье, как от микроскопических искр.

Голос. Вот моя душа. Он зовет ее яйцом.

Это — электронный аппарат, ничем не отличающийся от сотни других, обычных, разве что поразительными размерами. Но от него исходит нечто не поддающееся определению и вызывающее ощущение сгустка энергии, непрестанного беспокойства, отчаянных страданий. Это и есть жизнь? В этой склянке скрыта наша людская тайна, воссозданная миллиметр за миллиметром и пребывающая в идеальном равновесии сил?

Голос. Достаточно одного удара. И прощай Лаура.