Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Я молчал.

— Вы мусульманин? Вы обрезанный?..

Я молчал.

Тогда Генералиссимус улыбнулся:

— Скоро мы проверим… В морге…

Потом он открыл, раздавил толстыми пальцами одну из ягод и увидел змею:

— Что это?..

Я замер. Но потом сказал:

— А это и есть ослиный червь любви!.. Он бесследно растворяется в желудке человека, или осла, или любого другого животного — и порождает молодую ярость, бешенство в семенах!.. да!..

Потом Хасанхан съел еще несколько ягод и сказал решительно:

Я покупаю ваши черешни! Я пошлю их богатым людям…

В ночные престижные клубы… А может быть, и в Кремль…

Там тоже много сладкоежек-импотентов… Ха-ха!.. Все импотенты!..

Власть убивает любовь!.. Как крыса подтачивает слона, перегрызая ему сухожилия на ногах!..

…Я замер…

Кремль — это моя мечта!.. Вот куда должна прийти моя Эфа! И отомстить за нас!..

— Сколько вы хотите за всю партию? — он глядел на меня желтыми глазами памирского камышового лютого кота.

Да!..

В его глазах горел весь взбаламученный, всемутный Кавказ, так бессмысленно брошенный хозяйкой Россией, как, впрочем, и все остальные народы и земли, отданные спьяна на закланье местным татям и убийцам…

Я бормотал:

Эта Черешня растет только в одном месте на земле…

Её целительные качества уникальны… Во всем мире осталось только одно такое Дерево…

— Сколько?..

— Три тысячи долларов за двадцать килограммов…

Я назвал сумму, которая вдруг пришла мне в голову.

Неожиданно Генералиссимус улыбнулся снисходительно и вытащил из кармана своего охранника кошелек и легко, артистично, отсчитал мне три тысячи долларов…

— Только вместе с чемоданом? Да?..

Конечно же, я отдал ему и чемодан.

Я положил деньги в карман своей куртки, попрощался с Генералиссимусом и пошел к своей машине…

О Боже…

Что-то мне стало жалко этого яркого господина, явно экзотического павлина среди тусклых людей — бройлерных куриц тусклой, подпольной Перестройки…

Я понял, что он такой же интеллигент, как и я, выброшенный на базар истории…

Я шел к машине и жалел Генералиссимуса, который к тому же так щедро расплатился со мной…

У самой машины я почувствовал, что в телячью, настежь беззащитную спину мою уперлось, уткнулось какое-то инородное тело — это было дуло незримого пистолета.

Я вспомнил, как некогда дуло, жерло танка в Душанбе ткнулось в меня, и я тогда плюнул в него, но тут другая была война, и тут я не мог плюнуть…

Ласковый голос с фамильярно-постельным, дымно-сигаретным акцентом любимого народом певца сказал мне:

— Верните, пожалуйста, деньги.

Я находчиво ответил:

— А черешня?..

— А черешня уже уехала в ночные клубы… И в Кремль… не волнуйтесь…

Я обернулся. За моей бедной, безвольной спиной стоял охранник Генералиссимуса и застенчиво улыбался.

Я покорно полез в карман своей куртки за деньгами…

А куда деться?..

Но тут ствол пистолета ослабел, а потом пропал совсем…

Я повернулся еще больше и увидел, что за спиной охранника — в свою очередь, стояла Та девочка…

В руках у неё были маленькие, уютные, как бы дамские вилы, и они ласково, назойливо, упруго упирались в спину охранника полыхающими зубьями…

Они явно были готовы двинуться в спину охранника и разрыхлить, разрушить её покой…

Я поразился: лицо девочки было похоже на лицо кремлевского часового у Мавзолея в сталинское время… Чеканное чело…

Окрест нас народец незаметный, невнятный, незапоминающийся, мышиный, московский, искушенный, как полагается, проходил, пробегал мимо, но тут тройная наша композиция с пистолетом и вилами (особенно, старомодные, забытые вилы вызывали любопытство, как старые паровозы во время киносъемок) привлекла любопытствующих — нас всё же окружила толпа, кто-то с ужасом закричал давно забытое: “Милиция!.. На помощь!..”

Охранник сокрушенно, неумело сказал, совсем застыдясь:

— Я все равно запомнил номер машины… Поезжай пока, брат…

Он положил разочарованно пистолет в карман…

И ушел в недра рынка…

Чувствовалось, что ему редко приходилось не стрелять, и он растерялся, расстроился…

Он явно не готов был к вилам в спину!..

А кто готов?..

Забыли воры про народные вилы, вилы, вилы…

Я подошел к девочке…

Она быстро упрятала вилы в мешок и села на свой велосипедик — дикий и нелепый среди ноябрьских снегов…

Я вытащил из пачки несколько бумажек стодолларовых и протянул ей:

— Ты меня спасла… Возьми мой подарок на твой день рожденья…

Она помахала дивной, херувимской, неземной головкой, и вспыхнули лесные дымчатые колокольчики глаз: страшный часовой у Мавзолея погас!

— Не надо… Я работаю, и мне хватает денег…

— Где ты работаешь?

— Уборщицей на этом рынке. Но теперь Хасанхан Адамович меня уволит… Или убьет…

…О Боже!..

Я гляжу на её волосы и, содрогаясь, вижу в них смоляных вшей — я помню этих зверей в военные и послевоенные годы на детских голодных головках — их травили керосином…

В народе говорили, что вши рождаются от нищеты и тоски… Особенно, от тоски…

О Боже!..

И вот мы вернулись в те вшивые, военные, голодные дни…

Но тогда была священная война с Гитлером…

А сейчас глухая, немая война с Горбачевым-Ельциным и олигархами — и эта война беспощадней и вшивей той! да!..

И у нас сейчас вшивая тоска безвременья! да!..

Демократы — это вши на льняной голове Руси!.. Да!..

— Как тебя звать?

— Аня. Но все с детства зовут меня Ангелом…

— Ангел, у тебя вши. Как смоляные вороны во ржи!..

Я говорю, как поэт Z.

Подумаешь… Я знаю! Но мне их жалко…

Им ведь тоже нужно жить и есть… И они живут у меня… Им больше негде…

У меня для них — детдом… У меня в волосах долго-долго жила золотая аральская саранча!.. Золотая саранча в золотых волосах!..

Потом она улетела, и я до сих пор скучаю без неё…

Поедем ко мне… Потравим керосином вшей… Я знаю, как это делать… сам их имел…

И отпразднуем твой день рожденья! У меня живет редчайшая Коралловая Эфа! Ты полюбишь её больше саранчи! — неожиданно говорю я…

Но она словно не слышит слов моих, садится на велосипедик и отъезжает…

Я гляжу на неё, на её дикий беспомощный среди ноябрьского снега велосипедик, на её длинные, как у цапли, как у кулика, ноги-паутины, ноги-циркули, ноги-прутики, ноги-карандашики обточенные, ноги — первые, тонкие, талые сквозящие сосулечки на крыше дома моего…

И вся её плакучая фигурка — пунктир, камышинка, соломинка, свирелька, сопелька, паутинка неземная, летучая… эскиз, абрис, рисунок почти, набросок человеческий незримый…

Едва Господь повел, коснулся кистью иль карандашом, когда создавал, рисовал её…

И она прямая, высокая — выше меня на полголовы, хотя я сам высокий…