Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И от себя, конечно…

Я вдруг почувствовал, что в жизни моей, довольно тусклой и бессмысленной, как у всех людей в безвременье Перестройки, — явилась звезда или скромней — свеча в ночи!.. да!..

Аня… Ангел… Тебе надо принять ванну, поесть и спать! спать! спать…

А потом, а потом мы поедем на Кипр!.. Там нынче тепло… море сонное доброе душистое легкое медовое море, как наше золотое сено…

Мы будем загорать на древних знаменитых Камнях, где некогда в пене явилась в мир богиня Афродита!. А теперь, в той же пене, явимся и будем ликовать мы!..

Я даже не понимаю: я говорю эти слова или мечтаю?..

Но, кажется, я говорю…

…Она улыбается какой-то нездешней, далекой, загробной что ли улыбкой?..

Такие улыбки бывают у монахов и у людей, которые уже при жизни простились с этим миром и уже не слышат, не чуют его…

О!..

Как я завидую им!.. Как они недоступны!..

Но она идет! идет! идет вместе со мной в дом мой…

Маленькие, почти кошачьи или птичьи следы рождаются на снегу…

И я вспоминаю пушкинское: “Все же мне вас жаль немножко, потому что здесь порой ходит маленькая ножка, вьется локон золотой!..”

Маленькая ножка ходит по моему двору!

Ууууу… Ангел Серебряные Власы… ты со мной…

…Вечер… Мы с Аней сидим у камина… Из магазина я привез много дорогой, редкой в моем доме еды: икры, рыбы, сыров, колбас и французского вина, но она почти ничего не ест и не пьет

И зачем тогда это забытое изобилье?..

Она в моем длинном халате, и в моей рубахе, и в моих шерстяных дырявых носках.

Она, как камыш среди травы… как лесная малина среди крапивы… (Я заметил, что лесная малина всегда живет среди ревнивой крапивы… И когда ты рвёшь малину — крапива всегда обжигает тебя, мстит тебе… Я — трава?.. Я — крапива?..)

Я люблю, когда женщина надевает мою одежду…

Когда мы ласкаем и любим женщину — мы, в конце концов, ласкаем и любим самих себя, а когда женщина надевает твои одежды — эта истина становится еще более очевидной…

Я от радости нечаянной все время что-то говорю, говорю, шепчу, кричу, молю…

Я устал от своей радости… Я боюсь ее вспугнуть…

Вот встанет моя гостья и уйдет навсегда от слов моих…

А она осиянно, бездонно, царственно безмолвствует… но глаза ее оживают… нежная дымка, синева, синь, таль-прель хрупкой нашей жизни, как над талым весенним полем роздымь-туман сиреневый, плакучий что ли, плывет в ее неслыханных переливчатых глазах… очах, очах…

И вдруг я вижу, что она замирает, застывает, сухая судорога-тревога вновь в ее глазах…

…Это моя коралловая Эфа ползет ко мне по ногам моим и замирает в руках моих…

Но я чую, что Эфа тревожна, как кинжал в ножнах горца…

И не отрываясь, овальными пылкими глазами глядит на гостью мою…

И я вдруг чую, что она собирается и готовится к прыжку, к броску молниеносному.

И я чую, что она ревнует…

Змея ревнует сильней человека…

И Аня не может оторвать зачарованных очей от тысячелетней священной змеи, и вдруг тянет к ней ручки-косточки, сосулечки свои и шепчет:

Иди, иди ко мне… Как тебя звать?..

У меня теперь никого нет — саранча улетела, вшей убили… Я люблю тебя, змейка моя…

Но Эфа тревожна, чревата, и тогда я прячу ее в аквариум…

И вдруг она начинает беситься, томиться, биться, безумствовать, бушевать, плясать пляску древней священной смерти что ли за стеклом аквариума!..

Я впервые вижу Эфу такой яростной и страшной!..

О Боже!..

Вот она — ее допотопная, проклятая Господом суть? А?..

А я кротко, доверчиво, сладимо, забвенно сплю с ней…

Я чую, что сейчас она может укусить, ужалить смертельно и меня…

Хотя я вспоминаю слова Куприна: “Самая безобидная из всех змей — это сама змея…”

А она глухо и долго бьется, струится о стекло аквариума… но потом затихает, мертвеет, усыпает… Тысячелетняя доадамова мудрость ее побеждает…

Но я чую, что она затаилась, что она наготове…

Один желтый глаз ее закрыт, спит, но другой остро глядит на Аню, роясь желчью…

Она явно ревнует…

И тогда я медленно, смакуя острые тысячелетние картины и свои многолетние открытия, рассказываю Ане историю Священной Эфы!..

От змеиного соблазненья Адамы и Евы, и проклятья Творца разгневанного и до адских черешен, которые я продал Хасанхану…

Я рассказываю о Тайне Тысячелетий, на разгадку которой я потратил почти всю свою жизнь…

Камин горит…

День зимний скоротечно, бесследно перешел в быстрый вечер, а вечер в долгую ночь, ночь, ночь…

Аня дремлет что ли?.. Спит она?..

А я забвенно опутываю, окутываю ее тысячелетней бездонной историей Священной Эфы…

Я как бы ловлю, погружаю нежданную, лакомую, дымчатую гостью мою в сладкую сеть своих воспоминаний…

Истинно говорит суфий Ходжа Зульфикар, что человек умирает, когда ему некому рассказать о своей прошлой жизни…

Когда нет у него внимающего, сладостного слушателя…

И вот я нашел тихую, дремную слушательницу мою?..

Я чую, что она радостно и нежно слушает меня и уходит, уплывает вместе со мной в далекие века и времена Великих Царей, и Великих Стран, и Великих Страстей…

Айяяяя!..

А когда женщина слушает мужчину и пьет былой мед, хмель жизни его, она становится как бы этим мужчиной, и потому так трудно отлепиться от нее, расстаться с ней, как с самим собой…

О Боже!..

О, братья-мужи!.. Бойтесь внимающих жен и дев!..

— Аня, ты спишь?

Нет! Нет! Царь Дарий Гуштасп I, рассказывайте дальше…

Я никогда не слышала такой дивной сказки… — она по-кошачьи кутается, пропадает в моих одеждах и ложится на шкуру памирского волка — поближе к огню… Она больна, хладна, худа и ей нужен огнь…

— Увы! Это не сказка… и даже не миф… Это страшная дьявольская реальность! Мне кажется, что в этой истории больше дьявола, чем Бога!..

Но уже ночь…

Сонно, дремно огонь в камине отмирает…

— Аня, ты спишь? Я постелил тебе в своем кабинете, на втором этаже… Иди спать…

— Царь Дарий Гуштасп I, но вы еще не рассказали мне конец этой истории об Эфе…

— У этой истории пока еще нет конца… Но я боюсь, что этот конец будет трагическим!.. И все мы примем участие в нем! Увы! Увы!..

— Нет, Царь! Конец будет светлым, как у всех великих трагедий… Катарсис неизбежен…

Откуда она знает такие слова?..

Я чувствую, что она засыпает, мреет у огня…

Она ведь дитя, ребенок… И болезнь испила, иссушила, извела ее до костей…

— Аня! Хочешь я отнесу тебя в мой кабинет… ты спишь уже… ты легкая от болезни… мне не трудно…

Она встает со шкуры. Идет на второй этаж. Глаза у нее закрыты… Спит…

— Аня, спокойной ночи… завтра спи до самого обеда… тебе надо много спать и есть… А я завтра пойду на рынок…

Она тревожно, не разлепляя тяжелых век, вдруг останавливается: