Тимур Зульфикаров - 33 новеллы о любви

О Боже!..

…И вот весенний глинобитный саманный домик-кибитка на окраине родного моего Душанбе курится, томится, свято живёт, дышит, уповает, длится…

И веет гиссарский кроткий нежный ветерок с гор близких, мятных, маковых, текущих, и мы сидим на младой изумрудной траве во дворикехавли, и пьём гранатовое вязкое уже небесное вино таджикских тучных виноградников…

О Боже!.. Как сладко!.. Как томительно!.. Как упоительно, прельстительно… как страшно… что это кратко…

Хозяин дома — Ахрор-художник — он бродит по дальним горам и рисует горные родники и сокровенные хрустальные алмазные водопады пылящие и дивно трепетно передаёт на холстах их первозданный клубящийся хрусталь…

Его жена — русская художница Анастасия, и она влюблена в таджикский фольклор, в народную песню, в народный павлиний наряд — и вот она в кулябском чакане платье, и в ходжентских сафьяновых телячьих ичигах, и в памирских фазаньих джурабах готовит плов в казане…

И поэт — вечнохмельной апостол дегустатор виноградников, знаток хмеля и похмелья песнопевец Руси и Азьи сладкопевец Тимофей Зульфикар поёт под гитару песни свои щемящие, уходящие в миры загробные и на землю возвращающиеся…

И артист — красавец жгучекудрый Анвар Ассаргадон — царь охотник на дев и жен — с вечной бутылкой шампанского в руках улыбается и глядит прозрачно, чисто, свято, как отец, на ослепительно осиянную девочку — бегущую Фатиму, Фатю, Фатю…

И дивно светящаяся лучезарная девочка Фатима, Фатя, Фатенька — дочь, дщерь, стебель, бутон Ахрора и Анастасии — бегает, скользит, бьётся, ликует льняными прозрачными ножками девственницы пуховыми в молодой траве, сгорая и возрождаясь, летая и упадая, как очнувшаяся очарованная бабочка весеннего проснувшегося мирозданья…

И у неё глаза от русской матери — лазоревые васильковые небеса шелковые древлерусские — с фресок Дионисия и Рублёва…

И у неё власы от таджикского отца — смоляные, неистово курчавые, как весенние глиняные горные ручьи, родники, водопады, как ночи бездонные, бархатные, азиатские, азьятские, таящие пророков и мудрецов… и убийц…

И вот шелковистые васильки русские в бархатистой ночи азиатской гуляют… блуждают… витают… умиротворяют…

И вместе с Фатей носится по траве младой бухарский оленёнок-сосунок Яшка, но мать-олениху его убили охотники-браконьеры, и некого сосать, млечно вбирать, кусать ему, но он сосёт мой палец, погруженный в шахринаусское густопианое вино, вино, вино…

И хмелеет бродит оленёнок и бегает прыгает резвится вместе с Фатей, и ножки их переплетаются в беге их чарующем…

И не поймёшь, не уследишь радостно, где ножки девочки и где оленёнка Яшки ножки брыкастые…

И ножки их переплетаются в беге, а печальные влажные их очи перекликаются… переглядываются…

Ах!.. чуют они печаль бытия… печаль прощанья… чуют они что ль чуткими оленьими ноздрями, что смерть ходит где-то за дувалом…

А смерть всегда бродит за дувалом… даже за самым необъятным…

Ах, в доме шумит ликует праздник, а тихая смерть стоит ожидает за дувалом…

Так Господь повелел…

…Ах, весна таджикская лакомая! ах, ветер находит, набегает, налетает с гиссарских гор, гор, гор — от этого ветра медового неутоленного за одну ночь созревают скороспелые вишни, и утром они станут из изумрудных — рубиновыми мясистыми маслянистыми сладкими гранатовыми…

Ах, и юные и старые человеки за одну весеннюю ночь созревают, как скороспелые вишни чреватые, и хмелем святым наливаются, наполняются…

Но не Фатя! но не Фатя! но не Фатя!..

Ей всего незрелых тринадцать лет изумрудных, скачущих!..

Ах, побудь подольше спящей, летящей, изумрудной вишней, не подлежащей, не подчиняющейся великому спелому ветру, Фатя, Фатя, Фатя…

Ах, девочка хрустальная медовая парящая с очами оленёнка влажными печальными… протяжными…

И вот уже в казане готов, поспел духмяный плов, и запах его бежит пряно над дувалами к соседям, и соседи приходят весёлые нарядные и первый тост Ахрор поднимает, воздымает за соседей…

Ах, ведь все люди на земле — братья, но не все — соседи, и потому сосед ближе, родней, свежей, необъятней, кровней (а не кровавей) брата! да! да! да!

Ах, как сладко!..

Но смерть уже стоит не за дувалом, а бродит рядом… а перелезает через все дувалы…

Смерть — бессмертный вор…

Вот Ахрор-художник безвинный горных неповинных родников и водопадов…

Вот его безвинная улыбчивая русская жена художница Настя, влюбленная в таджикские павлиньи безвинные чаканы, ичиги, изоры, кауши, кувшины кумганы, джурабы…

Вот весь потерявшийся заблудившийся в смоляных огненных кудрях красавец олень артист Анвар Ассаргадон царь охотник на всех дев и жен с вечной бутылкой шампанского в извилистых музыкальных перстах, которыми он ознобно сладко гладит извилистых упоённых дев и жен, улыбается нежно, неповинно, без всякой соринки в воде бархатных очей взирая на Фатю…

Вот девочка Фатя, Фатя, летающая витающая лепетливая струйчатая весенняя только что проснувшаяся бабочка…

Ах, куда, куда, куда ты улетаешь… однодневка порхающая…

Когда жить тебе так мало, мало, мало, бабочка…

Иногда Фатя прыгает на низкий глиняный дувал — и вешний ветер вечный пастух, жених девственниц — её обвивает, обнимает, облегает, опьяняет…

И на ней короткое — до жемчужных колен — алое бархатное платьицеоблачко…

А на вёрткой птичьей блаженной её головке полыхает золотом златошвейная кулябская тюбетейка, из-под которой змеятся вьются двенадцать мелкозаплетённых курчавых косичек…

Ах… а на ногах у неё материнские лаковые малиновые туфельки на высоких каблуках…

Дети любят носить родительские одежды…

Туфельки велики ей — и она сладко зачарованно блаженно стучит бьёт по земле каблуками, то выпадая вылетая из туфелек — то гибко возвращаясь качаясь удерживаясь в них…

Ах, вот оленёнек Яшка бухарский сиротка весёлый опьянённый носится прыгает скачет по юной нежной травке дворика-хавли…

И прыгает на дувал и скачет по дувалу вместе с Фатей…

Но…

Но потом Фатя срывается с дувала и подбегает ко мне и шепчет, шелестит мне на ухо таинственно, горячо, щекочуще:

— Дядя Тима… поэт… я люблю вас… больше, чем папу и маму…

И косички её трогают лицо моё…

И она убегает… качаясь виясь на малиновых лаковых неверных туфельках… как нежный дымчатый прутик ивы на вешнем ветру… прутик… стебелёк пугливый…

И на детском личике её — недетская мука, страданье…

Это от тайной первой больной любви…

И мне до слёз жаль её… Жаль мне её раздирающе…

Спелый ветер раннего созреванья за одну ночь наливающихся скороспелых вишен уже коснулся и её…

О Боже… Рано… рано… рано…