Мухаммад-Казем Мазинани - Последний падишах

Врачи из США, Франции, Панамы теперь часами спорят между собой, тогда как твое самочувствие с каждым днем ухудшается. За истекшие месяцы ты сильно потерял в весе, вес же твоей селезенки в такой же мере увеличился; врагов у тебя все больше, а вот количество красных и других кровяных телец падает. Ко всем прочим бедам, у тебя еще и абсцесс в легких нашли…

Нужно как можно скорее оперировать, но кто за это возьмется? Панамцы не хотят уступить американскому хирургу честь вскрытия твоего красивого живота. Гордость за свою страну им не позволяет. Однако американцы не считают, что в Панаме делать эту операцию безопасно; французы, те убеждены, что вообще в настоящее время лечение рака важнее всего прочего.

Чувствуя неловкость, ты безвольно лежишь в постели и наблюдаешь за войной одетых в белое мужчин. За несколько дней до назначенной операции тебя кладут в больницу, но в самый последний момент процесс вдруг снова затормозился. Опять врачи тянут каждый в свою сторону, и весь сыр-бор, видимо, разгорелся из-за того, кто первым сделает тебе укол, чтобы потом начать кромсать твой красивый спортивный живот. Речь идет как о материальных выгодах, так и о престиже того врача или бригады, что будет руководить операцией.

В общем, тебя возвращают на виллу, а вскоре ты получаешь такие новости, от которых все волоски на твоем больном теле встают дыбом. Оказывается, исламское правительство Ирана выдало огромную сумму денег какому-то из врачей, чтобы он сделал тебе смертельный укол. Нужно как можно скорее бежать из этих джунглей. В этой влажной стране единственный закон — беззаконие, правители же ее теснее всех прочих смертных общаются с наркоторговцами. А тебя рассматривают лишь как посланную им с небес скатерть-самобранку. Ясно, что так просто они тебя из своих рук не выпустят. Только сейчас ты начинаешь понимать, в какое болото угодил.

И вот ты вновь принимаешься за поиски места жительства. С каждым переездом твой выбор все больше сужается, на географической карте уже совсем не осталось подходящих точек. И все-таки нужно бежать…

Но как же тебе плохо! Тобою овладело нечто зловещее, от чего ты постоянно вздрагиваешь. Ты чувствуешь в челюстях корешки зубов — как песок или камушки, или словно косточек в рот набрал… Раздражает в высшей степени. И вонь изо рта и ноздрей, и кости скелета расшатались, их словно током бьет. Кожа сморщилась, тело совсем лишилось мяса и съежилось. Необходимость носить дорогие костюмы превратилось в трагедию, а от неуместности галстуков твои глаза оплывают слезами, как две догорающие свечки.

Попытки с кем-либо договориться проваливаются одна за другой. Лишь президент Египта всем сердцем хочет, чтобы ты приехал в его страну, и предлагает специально прислать за тобой самолет. Но американцы не желают этого и отправляют к тебе своего человека, чтобы он отговорил тебя лететь в Египет.

Когда этот американец видит тебя, от изумления он застывает на месте, так сильно ты изменился. Ядовитая улыбка кривит твои губы.

— Я чувствую, что скоро умру, и в этой ситуации единственная моя мысль — о стране и о семье; и умереть я хотел бы достойно: не в неизвестной больнице в затерянной стране, не в результате врачебной ошибки или подкупа…

Господин посланец смотрит на тебя еще более изумленно, а ты говоришь сам себе: «Пусть думают, что хотят. Я уважал их, и к чему это привело? Своей некомпетентностью они загубили мое правление, а сейчас хотят, чтобы я вообще отрекся от династических прав. Этот остолоп специально сюда приехал, чтобы уговорить меня отречься от престола — тогда якобы они все устроят. И ведь они настолько глупы, что верят, будто этим можно задобрить тегеранскую власть: хотят иметь зацепку, чтобы остаться в нашей стране. Политики — бездарнейшие! Один раз их уже ткнули носом об камень — и все равно никаких выводов. Так пошли они к черту со своим посланцем!»

…И вот багаж собран, и ты в ожидании отлета поглядываешь на свои дорогие часы. Сознавая, что в любой миг может появиться вооруженная панамская стража, чтобы тебя арестовать; невольно думается и о той железной клетке, которую приготовили для тебя, как ты слышал, жители Шираза — самого поэтического города Ирана… Неужели исполнится их мечта, и ты будешь, скорчившись, сидеть в этой клетке и мечтать, чтобы тебя поскорее вздернули или расстреляли?

«Ах, мой венценосный отец! Эти черные дни так тяжелы, что я не раз пожалел, что мать вообще зачала меня. И пусть сто веков упадут мне на голову за такие грешные мысли…»

Вой твоей черной собаки — как укол в душу. Пес болеет несколько дней и, наверное, уже не выживет; брать его с собой в таком состоянии — смысла нет. Лечили разными средствами — не помогает; и у бедняги теперь такое же страдающее выражение глаз, как у тебя. Но для него скитания закончились…

По-воровски, испуганно, вы отправляетесь в аэропорт. Везде тишина: загадочное пугающее безмолвие. Панамцы, когда узнали о вашем отъезде, пытались отговаривать, но твое упорство оказалось сильнее, и они, по видимости, смирились. Но кто знает, что они готовят за сценой? Ни грана доверия к ним у тебя нет — ни к их обещаниям, ни к договорам с ними. Одно ты знаешь: остаться здесь — значит навлечь на себя еще более горькую судьбу, чем любая, что может ждать вас в Египте. Арендованный самолет готов, и дай Бог, чтобы пьяный генерал лежал в своем гамаке и вообще не узнал бы о вашем отлете…

Увидев самолет, ты чувствуешь, что последние силы тебя оставили. Сам взойти по трапу ты не можешь, и тебя почти втаскивают в самолетный отсек, где ты и сидишь, в жару и лихорадке, в кресле на колесах.

— Ваше Величество, ваше состояние скоро улучшится, и мы все прекрасно проведем время в Александрии.

Ты с трудом понимаешь, кому принадлежит голос. Это жена президента Египта. Как бы показать ей, что ты услышал. С трудом ты прикрываешь веки. Эта женщина и ее муж так добры к тебе, ты их вечный должник. Ты надеешься, что она заметила движение век. И слышишь, как она спокойно говорит шахине:

— Мужайся, не показывай своих чувств! Он понимает все, что происходит вокруг.

А голос французского врача словно доносится с расстояния в тысячи миль. Он тихо говорит медсестре с локонами, как силки для птиц:

— Бесполезно!

И сквозь щели между веками ты видишь руку, которая кладет тебе под подушку небольшой Коран. И слышишь, как бывший зять негромко шепчет тебе:

— Сейчас у вас шоковое состояние, но вскоре все наладится.

А твой голос доносится как из камер далеких политических тюрем:

— Вы не понимаете… Я же умираю…

Вдруг ты открываешь глаза, отчего все изумляются и радуются. Словно ты — странник, вернувшийся после многолетнего путешествия. Ты улыбаешься младшей дочери. И она улыбается тебе; она такая же, как всегда: словно в каком-то сне.