Галина Тарасюк - Новеллы

— Мадам, я не советовал бы вам в такую погоду выходить на улицу.

— Еще чего?! Осень, как вы знаете, уважаемый Ганс, моя любимая пора. Тем более, как я могу уехать, не простившись с городом, в котором прошли мои детство и юность?!

— Разумеется, разумеется, я вас прекрасно понимаю… Однако на улице холодно и сыро… Вы должны беречь свое горло. Вы же не хотите подхватить простуду или какую-нибудь инфлюэнцу? Я — этого не хочу. Я предпочитаю видеть вас здоровой.

— Ах, господин доктор! Я не ребенок и отвечаю за свои поступки… Кроме того, на дождливую погоду у меня есть блуза с высоким воротом. — Голос врача, которого она знала четверть века и четверть века звала Гансом (ей казалось, что всех врачей зовут только Гансами), начинал раздражать ее. — Позвольте мне наконец-то одеться. Как-никак, вы все-таки мужчина, а я — дама…

Наверное, пристыженный Ганс тихонько вышел (по крайней мере, в зеркале не было видно его хмурого отражения), впрочем, мог бы и остаться и полюбоваться, как она одевается… как одевается истинная женщина. Однако… видел бы Ганс, как она раздевается! О, это высокое искусство богинь, выходящих на берег, рождающихся из пены морской под звуки небесных флейт! Боги и смертные герои тогда безумствуют… Она не раз наблюдала это безумие, ба! — даже играла им, как кошка — пылающим клубочком…

Мадам тихонько засмеялась, откровенно любуясь своим стройным, как у балерины, телом, гладкой кожей цвета слоновой кости, свидетельствовавшей о породе, длинными тонкими пальцами, пышными рыжими волосами. “Какая женщина, какая роскошная женщина!” — каждый раз восхищался при встрече с ней поэт Михай Михалакиоае. — Он обожал ее пантомимы с раздеванием и со временем умер от разрыва сердца, но, к счастью, в постели другой женщины.

Больше всего на свете она любила одеваться. Ах, как она любила облачать свое тело в прохладные шелка, благородные бархаты, вуали шифонов! Любила, чтобы тонким запястьям было тяжело от золота браслетов, а высокой шее — от драгоценных камней! Но больше всего любила она искусство перевоплощения. Когда она выходила на сцену Grand Opera в кимоно Чио-Чио-Сан или в тоге Электры — на сцену Венской оперы, блестящая публика взрывалась бурей аплодисментов. Но Энрико это не нравилось: предпочитал, чтобы жена была при доме. Так он говорил, но, похоже, просто завидовал…

Мадам на какое-то мгновение погрузилась в далекий шум былой славы, поправляя облачко белых кружев на груди. Но, спохватившись, что время идет, ускорила торжественный ритуал облачения. На длинную и узкую (чтобы выглядеть стройнее) черную юбку набросила приталенный жакет цвета бордо, надела мягкие лайковые перчатки и в тон им туфли и только потом осторожно, будто хрустальную, примостила на рыжих пышных волосах ценнейшую деталь своего туалета, свою гордость — удивительную, тонкого велюра шляпку, на широчайших полях которой уместился целый букет невиданных цветов и перьев райских птиц.

Чудесно! Теперь (пока все спят и не торчит за плечами надоедливый Ганс со своей инфлюэнцей) можно и прогуляться, конечно, прихватив свой прелестный, с оборками зонт и изящную сумочку, расшитую самоцветами.

Ночной дождь набросал на мокрые аллеи охапки разноцветной листвы, и она осторожно ступала, как по мягкому персидскому ковру, рассматривая хитросплетение узоров, гармонию цветовой гаммы, угадывая, с какого дерева какой листочек. Этот парк, как и здания, когда-то принадлежали богатому немецкому барону. Саженцы для парка привозили из лучших ботанических садов Европы, Азии и даже Америки. К сожалению, те чудесные тюльпановые деревья, те магнолии и сакуры давно усохли, оставшись розовым туманом в ее воспоминаниях о детстве. Парк, или, как когда-то говорили, огород, постарел, исчезли последние экземпляры ценных реликтовых пород, остались только дряхлые дубы, липы, тополя, сосны да белокорые буки. И в этом тоже был свой шарм — их могучие стволы и развесистые кроны создавали иллюзию девственного леса. И она любила этот лес, эти дома, которые берегли воспоминание о прошлых временах доблести и чести, когда мужчины еще были рыцарями, а женщины — нежными розами их мечты и любви.

Тяжелые капли, срываясь с веток, глухо стучали по крыше зонта, невесомая листва свободно кружила, опадая золотисто-бордовыми бабочками на блестящий от дождя асфальт.

Минуя будку со святым Петром — так она звала сторожа у ворот, — Мадам замедлила шаги, размышляя, как прошмыгнуть в калитку незамеченной. Но сторож спал, по-птичьему запрокинув голову, и она выплыла за ворота почти невидимая в осеннем утреннем тумане.

Одинокие в это субботнее дождливое утро прохожие узнавали ее, и от этого Мадам было и радостно и грустно, и еще больше не хотелось покидать этот замечательной город, который она любила всей душой, и он отвечал ей взаимностью.

Из-за угла старого как мир дома с выбитыми стеклами, который виднелся между детской поликлиникой и новой церковью Покрова Пресвятой Богородицы, появилась необъятная, похожая на копну сена фигура, в которой Мадам узнала старьевщицу Параню. “Ох, эти вечные обездоленные, вечно нуждающиеся, как утолить их горести?!” — подумала. Но, заметив, что Параня дернулась в ее сторону, Мадам замахала руками, давая понять, что сейчас ей недосуг, но в другой раз она сделает все, чего Параня пожелает. Удивленная Параня застыла на месте, а Мадам поспешила через проспект Независимости к двери, над которой красовалась вывеска салона красоты “Фантазия” и за которой всегда, даже в такое пасмурное осеннее утро, ее ждали с радостью.

— Ой, девки, кто к нам идет! — первой заметила Мадам мужской мастер Нина Львовна. — Ой, что сейчас будет! Что сейчас будет! МХАТ и Голливуд! Только никто — ни-ни! И не хихикать. — Мадам этого не любит. Только слушать. Молчать и слушать! Скорее, скорее, стул…Так! А теперь все! Замолчали! Тихо. Цыц.

В салоне все разом засуетились, забегали, загремели стульями, охая и ахая, потом умолкли и сосредоточились на головах клиентов. В глубокой, непривычной для подобного заведения тишине было слышно только щелканье ножниц и шуршание волос, спадающих на клеенчатые фартуки.

Скрипнула дверь, из коридора донесся стук каблучков, и в квадрате дверей, как в старинной, потрескавшейся багетной раме, нарисовался экстравагантный портрет Мадам. В черной шляпке с охапкой цветов на широченных полях она была похожа на гриб на тонкой ножке с прилипшей к шляпке опавшей листвой. Чтобы не расхохотаться, парикмахерши округлили глаза от мнимого восторга, заохали и заахали, засыпая Мадам восклицаниями и вопросами: “Ой, какая очаровательная шляпка! До чего же вам к лицу! Куда же вы запропастились? Почему не заходили? Откуда приехали? Наверное, с моря… Или из Парижа? Что значит, люди живут, не то, что мы — света белого за работой не видим…”