Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Очень большой дом

А через несколько дней после памятного турнира поэтов случилось удивительное событие. Меня вызвали в отдел кадров института, и одна из сидевших там женщин равнодушно сказала:

– С вами хотят встретиться.

– Кто? – спросил я.

– Узнаете, подождите в коридоре.

Я вышел из отдела кадров, и ко мне тут же подошел незнакомый мужчина атлетического сложения.

– Здравствуйте. А вы похудели, – сказал он и назвал меня по имени.

Я вытаращил глаза. Какой-то взрослый незнакомый человек называет меня по имени, да еще говорит, что я похудел, словно давно меня знает. А он невозмутимо продолжил:

– Вам необходимо завтра явиться по адресу: Литейный проспект, шесть. В пятнадцать часов.

– Куда? Куда? – переспросил я и вдруг сообразил, какое заведение находится по этому адресу.

– Уж не в Большой ли дом вы меня приглашаете? – изумился я

– Вы приглашаетесь в управление КГБ, – почти ласково разъяснил он.

– В КГБ? Чем же я провинился перед КГБ?

Ласковое выражение мгновенно слетело с его лица.

– Не знаю, не знаю. Завтра вы и расскажете, чем провинились перед КГБ.

“Артист”, – подумал я и неожиданно для самого себя сказал:

– Нет, завтра я не могу.

– Когда сможете?

“Никогда”, – хотел сказать я, но не успел, потому что мой собеседник, словно догадавшись, какой ответ я готовлю, приказным тоном объявил:

– Тогда послезавтра будьте в пятнадцать часов по названному мной адресу и не забудьте паспорт. Пропуск вам будет спущен.

Сказав это, он исчез. То есть, конечно, он зашел в какую-то дверь, но в какую именно, я не заметил. Видно, все двери для него были открыты.

Весь вечер и весь следующий день я раздумывал, идти мне в Большой дом или не идти, но в назначенное время, подобно герою “Процесса” Кафки, я оказался на Литейном, шесть. Там мне выдали пропуск, и я оказался уже на Литейном, четыре, на каком-то этаже, в громадном коридоре в виде буквы “п” или прямоугольника (я не разобрал), по которому спортивной походкой шел ладно сложенный мужчина и нервно курил. “Наверное, агент, вернувшийся с задания. Или, наоборот, пришел за заданием и нервничает”, – подумал я. Мужчина исчез за поворотом, а я остался в этом жутковатом коридоре один и, собрав волю в кулак, стал искать кабинет, где мне была назначена встреча. Наконец его нашел и постучал в дверь.

– Войдите, – услышал я чей-то голос и открыл дверь.

Первое, что мне бросилось в глаза внутри кабинета, – это решетка на окне. Мелькнула мысль: “Может, меня теперь все время будут за решеткой держать”, и захотелось убежать, но я сдержался и оглядел кабинет. За массивным двухтумбовым столом сидел человек, пригласивший меня в Большой дом.

– Присаживайтесь, – сказал он.

По его ироническому взгляду я понял, что он прекрасно понимает мое состояние, и, как ни странно, это меня успокоило. “Наверно, здесь все поначалу пугаются”, – подумал я и сел напротив хозяина кабинета, ожидая, что он назовет свой чин или звание, но всякие там цирлих-манирлих были ему ни к чему.

– Политическими анекдотами увлекаетесь? – спросил он без предисловий.

Я опешил. Вопрос был явно провокационным. Со времен трагических событий с газетой “Культура” я научился не болтать лишнее.

– Нет, – твердо и даже с долей возмущения ответил я.

– Так уж и нет, – съехидничал он. – А насчет личности разве не рассказывали?

– Какой личности? – удивился я.

– Не надо песен. Вы прекрасно знаете какой, – усмехнулся он.

Тут до меня дошло, что он имеет в виду Хрущева. Разумеется, я слышал про него анекдоты, их в то время ходило немало, но какого-то особенно остроумного, чтобы хотелось пересказать, мне не попалось.

– Я вообще не очень люблю рассказывать анекдоты, – твердо сказал я и объяснил, что, на мой взгляд, анекдоты – это остроумие за чужой счет.

– Прямо за чужой. Если анекдот остроумный, его и рассказать не грех. Ведь так? – почти по-товарищески улыбнулся он.

– Я же сказал, не люблю анекдоты, – стоял я на своем.

Он недоверчиво посмотрел на меня, но с Хрущевым отстал.

– Скажите, вы знакомы с Сергеем Троицким? – неожиданно спросил он.

Я ответил, что знаком, но плохо, видел раз или два, он муж моей знакомой.

– Нонны Слепаковой, – проявил осведомленность мой визави.

– Да, Нонны, – подтвердил я и добавил: – Она очень хорошая девочка.

– Хорошая, – согласился он, – она у нас была.

Я заволновался: что же это такое, может быть, у него в кабинете все мои знакомые побывали? Мое волнение он заметил и, стараясь не дать мне передохнуть, стал сыпать вопросами типа: “Знаю ли я того?”, “Бывал ли на квартире у этого?”, “Присутствовал ли на сборищах с участием тех, этих?” и так далее. Я отвечал: “Не знаю”, “На квартире не был”, “На сборищах не присутствовал и ничего про них не слышал”. Среди тех, о ком он меня спрашивал, фамилии Бродский названо не было. Интерес к нему органов еще не проснулся.

Неожиданно он огорошил меня вопросом:

– А правда, что вы говорили, будто поэт Леонид Мартынов лучше Пушкина?

Я опешил. Действительно, когда-то на целине зашел разговор о поэзии, и я сказал, что стихотворение хорошего современного поэта по качеству и количеству метафор превзойдет любое стихотворение Пушкина.

– Какого поэта? Фамилию назови, – потребовали от меня тогда.

Я назвал две фамилии: Мартынов и Луговской – и прочитал первые пришедшие в голову строчки Мартынова:

Молния давно уж отблистала.

Рассветало. Дождь прошел.

Рифму к розе я искал устало,

Долго, туго. Наконец нашел.

Вот она: коррозия металла.

В ответ с криками “Пушкин лучше” меня чуть не побили. Спас Федя, который сказал примирительно:

– Ладно, принимаем Мартынова в поэты.

Но откуда про этот разговор мог знать мой нынешний визави?

– Так говорили вы такое про Пушкина? – повторил он вопрос

– Говорил, – подтвердил я. – А что, нельзя?

– Нежелательно. Пушкин наш первый, если хотите, главный национальный поэт.

“Надо же, у них там поэты по ранжиру построены. Пушкин первый, а кто второй? Наверно, Лермонтов. А если я скажу Баратынский – тоже будет нежелательно?” – подумал я и сказал:

– Я не говорил, кто первый, кто второй. Я говорил о том, что выросла поэтическая техника. Ведь существует прогресс в науке. Почему вы отрицаете прогресс в поэзии?

Он недоверчиво меня выслушал, поднятый им вопрос оказался для него сложен.

– Оставим Пушкина. А вот вы говорили…

Он стал приводить почти дословно мои высказывания по разным поводам, произнесенные в разное время, и я вдруг понял, что на меня собран компромат чуть ли не с детского сада.

– Это все ваши товарищи. Это от них нам все известно, – приговаривал он с ехидной улыбкой.

Но одними товарищами тут дело не обошлось. Ясно, что они собирали обо мне сведения в школе, где я учился, у соседей по коммунальной квартире, в институте у преподавателей и, конечно, в ЛИТО при газете “Смена”.