Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Я своего первого обсуждения дождался примерно через полгода после вступления в ЛИТО. Особого успеха не снискал, но всех рассмешил коротеньким стихотворением:

Когда подходит любви предел,

Люди по-разному лгут:

Английский лорд говорит: “Верри вел”,

Немец буркает: “Гут”.

Мне эта мысль не казалась пошла,

И, верен природе своей,

Когда от меня ты совсем ушла,

Сказал я: “О зухен вэй”.

Молодой поэт Дмитрий Минин под улыбки присутствующих сказал тогда, что стихотворение ему очень понравилось, он увидел в нем глубокий интернациональный смысл, и ему пришлась по душе хорошая позиция автора. Зато незабвенный Сергей Александрович Кобысов усмотрел в моем опусе идеологическую диверсию.

После обсуждения ко мне подошел Бродский и вернул странички с моими стихами.

– Не так уж много здесь образов, – сказал он, испытывая, как мне показалось, неловкость. Сказал и исчез.

Воспитанный наставлениями Наймана и Бобышева (с которыми Бродский еще не был знаком), я не раз говорил ему, что в стихотворении главное – художественный образ. Как раз этой самой образности ему в моих стихах и не хватило. Он ожидал от меня большего. Но все же, когда пришел его час, он попросил меня стать одним из его оппонентов. Кто был вторым, я не помню.

Обсуждение стихов Бродского прошло спокойно: больше хвалили, чем ругали, хотя честно могу сказать: его стихи были лучше, чем у других. Не зря же от всего, что я полтора года еженедельно слушал в редакции “Смены”, в голове у меня застряли только его строчки и больше ничьи. Например: “В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедестале”. Это он о памятнике Пушкину. Или: “Время, оно уходит, раны оно не лечит”. Это в девятнадцать-то лет.

После обсуждения произошел забавный эпизод. Я подошел к Бродскому в коридоре, чтобы вернуть странички с его стихами. Бродский странно взглянул на меня, видно, еще не отошел от обсуждения.

– Оставь себе. У меня много таких копий, – сказал он тоном человека, делающего царский подарок.

“Нужны мне твои стихи”, – подумал я, но стихи у себя оставил.

Эти стихи пролежали у меня в столе много лет, но однажды, когда Бродский уже давно жил за границей, ко мне зашел молодой композитор и пожаловался, что нет подходящих текстов для песен.

– Если ты справишься со стихами Бродского, то флаг тебе в руки. Но учти, с возвратом, – сказал я и отдал ему странички, подаренные мне Бродским.

Песен на стихи Бродского юный композитор не написал и стихи не отдал. На просьбу их вернуть нагло заявил:

– У меня их нет.

“Какой же я дурак! Отдал ранние стихи Бродского первому встречному. Может, их копии в природе не существует”, – печалился я и успокоился только, когда узнал, что все эти стихи сохранились в рукописном варианте и, возможно, когда-нибудь войдут в академическое собрание его сочинений.

А в тот вечер, когда обсуждались ранние стихи Бродского, на улицу мы вышли вместе с моим сокурсником Федей. Он часто захаживал в редакцию “Смены” вместе со мной. Некоторое время мы шли молча, а потом Федя сказал:

– Я думаю, если Ося не изменит себе и звезды сложатся, как надо, он станет большим поэтом. Он очень талантлив.

Я про себя возмутился: “Как это Бродский будет большим поэтом? А я?”

Но Федя продолжал:

– А стихотворение “Художник” будут в школе учить наизусть. Вот увидишь.

– И скоро начнут? – съязвил я.

– Скоро. Лет через пятнадцать, – сказал Федя уверенно.

Я усмехнулся про себя. Какой из Бродского классик? Вот, например, блистательный Лермонтов или роскошный Блок, о Пушкине и не говорю, все они с детства даже внешне были похожи на гениев. А тут худенький, бедно одетый, да к тому же еще рыжий мальчик. Нет, Федя явно погорячился. И все же слова Феди, сказанные задолго до пришедшей к Бродскому известности, подтвердились. Правда, только наполовину. Бродский действительно вошел в школьную программу, но стихотворение “Художник” в школе не проходят. И, по-моему, зря.

Однажды Герман Борисович предложил Бродскому, мне и еще кому-то помочь провести одну из литературных консультаций, на которые раз в неделю стекались начинающие авторы со всего города. Мы должны были оценить их труд, отсечь бездарностей, а людей способных (предполагалось, что их будет немного) пригласить в ЛИТО. Я и сам попал в ЛИТО таким образом. В назначенное время мы пришли в редакцию и начали прием. Я честно изучал ерунду, которую мне показывали, и ни одного таланта не обнаружил. Зато Бродский сразу нашел гения, притащил его к Герману Борисовичу, и началась дискуссия. Когда все наши клиенты, включая открытого Бродским гения, ушли, дискуссия продолжилась.

– Пойми, Ося, – говорил Герман Борисович, – сейчас, когда идет такая борьба с пьянством, нельзя поощрять рассказ, где главный герой – пьяница. Пусть напишет другой рассказ и приходит.

– Да не придет он сюда больше, – горевал Бродский.

– Это его дело. А мне, Ося, домой пора, – заключил Герман Борисович, но Бродский продолжал наскакивать на него. Никогда больше я не видел, чтобы один автор был в таком отчаянии из-за несправедливости к другому автору.

Впрочем, Бродский тоже мог быть несправедлив. В то время в БДТ с огромным успехом шла пьеса Володина “Пять вечеров”, и я с разрешения Германа Борисовича пригласил его к нам в ЛИТО. Он пришел, но лучше бы я его не приглашал. То есть вроде бы все шло неплохо. Александр Моисеевич, как всегда, баловал неожиданными репризами, вроде: “Я выбрал для себя драматургию, а не прозу потому, что плохо живопишу”. Так он почему-то считал. Позже я познакомился с его прозой, и она оказалась чудесной.

Потом он перешел на любимую тему о том, что все самое интересное в его пьесах подсмотрено в жизни.

– Вы можете придумать интересно, талантливо, но точнее и интересней того, что в жизни, все равно не придумаете. Даже не пытайтесь, – убеждал он и привел для примера пару подслушанных им в жизни реплик из спектакля “Пять вечеров”: “А я решила покраситься, никогда еще брюнеткой не была” и “Эх, в Индию бы тебе. Там на одну женщину полторы мужчины приходится. Хоть половинка бы тебе досталась”.

Реплик, подслушанных им в Технологическом институте, он произносить не стал, помня о моем присутствии.

Разговор перешел на современную литературу. Заспорили о молодом Евтушенко.

– Да ну его. Одевается, как попугай. И вообще, нарцисс. Ну что это, как не самолюбование: “Я разный – я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный”? – пробурчал Гоппе.

– Зато у этого стихотворения финал классный, – возразила какая-то девушка и прочитала:

Пою и пью,

не думая о смерти,

раскинув руки,

падаю в траву,

и если я умру

на белом свете,