Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

А иногда, когда мы его провожали, он читал стихи, про которые говорил, что они, скорее всего, никогда не будут напечатаны. С его голоса я запомнил строчки Слуцкого:

Пуля меня миновала,

Чтоб говорили нелживо:

“Евреев не убивало!

Все воротились живы!”

Но хорошего много не бывает. Однажды мне домой позвонил Александр Моисеевич (а я в ЛИТО был старостой) и спросил, не читал ли я последний номер “Литературной газеты”? Оказалось, что там напечатан отчет о пленуме Союза писателей, на котором писатель Кочетов, автор скучных, но идеологически выверенных романов о рабочем классе, заявил, что каждый честный писатель обязан бороться с такими авторами, как Арбузов, Розов и Володин. Александр Моисеевич был очень расстроен и сказал, что после такого выступления не имеет права работать с молодыми авторами и нам уже назначен другой руководитель ЛИТО, поэтесса Елена Рывина. Он ее знает, она человек профессиональный, острый, мы не пожалеем о замене. Я ответил, что никакая Рывина нам не нужна, а нужен только он, Александр Моисеевич Володин, и ни на какую замену ему мы не согласимся. В ответ я услышал, что решение уже принято, но я могу попытаться его изменить, если позвоню по такому-то номеру председателю комиссии по работе с молодыми писателями Глебу Сергеевичу Семенову. (На самом деле, как я узнал позже, Г. С. Семенов был в этой комиссии референтом.) Глеб Сергеевич выслушал по телефону мой монолог о том, какой Володин хороший писатель, а потом заявил: “У нас все писатели хорошие”. Впоследствии я слышал и читал, что Глеб Сергеевич Семенов вел лучшее ЛИТО в городе, помог многим молодым поэтам, и я верю, что это правда. Но не могу забыть фразы: “У нас все писатели хорошие”. Ну, точно, не все.

Тон Г. С. Семенова не допускал возражений, и уже на следующем заседании ЛИТО появилась Елена Израилевна Рывина, худенькая немолодая женщина, которую, как я слышал, Евгений Шварц называл “гимназисткой до седых волос”. Она с ходу посоветовала нам прочитать ее цикл стихов о любви. Возможно, стихи были хорошие, и даже очень. И сама Елена Израилевна была человеком вдумчивым и знающим. Но я подумал: “Какая может быть любовь в пятьдесят лет?” – и читать ее книжку не стал. Так же поступили остальные члены ЛИТО. Где нам было понять, что любовь в те времена была одной из немногих разрешенных тем, кроме, разумеется, войны, природы и трудовых свершений. Впрочем, поэтессы любили писать о любви до глубокой старости во все времена.

А число участников ЛИТО с приходом Елены Израилевны убыло вдвое. И немудрено. Озарений, как при Александре Моисеевиче, в нашем ЛИТО больше не было.

Все же одно озарение случилось. Однажды в наше ЛИТО пришли гости: два юноши и девушка – высокая, стройная, чуть остроносенькая, на мой взгляд, очень симпатичная. Фамилия одного из юношей была Славинский. Не знаю, писал ли он сам, но среди многих пишущих считался авторитетом. А девушку звали Нонна, и фамилия ее была Слепакова. Впоследствии она стала известной поэтессой, но мне и тогда понравились ее стихи. Например:

Ну, возьми меня туда; ну, возьми меня туда,

Я всегда была горда, горяча и холодна.

Снег – замерзшею водицей не считала никогда…

Были строчки и покруче: “Я сошью себе шаль из кошачьих хвостов, теплую, как твое утешение…”

Тот вечер закончился для меня плачевно. Очарованный Нонной, я вышел в вестибюль ее проводить и, не имея ключа в кармане, захлопнул дверь аудитории, а там остались мои пальто и шапка. До сих пор помню глаза Нонны, в которых я прочитал сожаление, что из-за этой ерунды мы сейчас разойдемся в разные стороны и, скорее всего, никогда больше не встретимся. Сейчас-то я думаю, что она тогда просто пожалела человека, которому предстояло ехать домой в мороз без пальто.

Через год мы с Нонной снова встретились. Но увы. Она уже была замужем.

А ЛИТО наше к летним каникулам закончило существование. Навсегда.

Капля гуаши

Примерно в это же время я послал свое стихотворение в газету “Смена” и вместе с курсом уехал на целину спасать казахстанский миллиард пшеницы, который без нашего участия мог попросту сгнить. О том, как была организована там работа, можно судить по названию нашей стенной газеты (а назвали мы ее SOS) и ее слогану: “Мы к работе рвемся рьяно, только все начальство пьяно”. А еще я написал на целине такие строчки: “Время как-то катится мимо, и за два предыдущих дня я решил: казахстанский климат скоро в гроб загонит меня”. Климат там был резко континентальный, то есть днем жара, а ночью мороз, и на ночь мы не раздевались, а, наоборот, одевались, как на каток. Тем не менее все выжили и в прекрасном настроении, заработав сумму, кто в три, а кто и в четыре раза превышавшую месячную стипендию, вернулись домой.

И первое, что я сделал дома – позвонил в редакцию “Смены”, узнать судьбу своего стихотворения. Мне посоветовали перезвонить во вторник и спросить Игоря Августовича Ринка. Во вторник я дозвонился до неведомого мне Ринка и стал взволнованно рассказывать, что послал стихотворение, и вот ни ответа ни привета…

– Это интересно, – сказал Ринк. – А вы не могли бы сейчас приехать в редакцию? Только захватите копию стихотворения.

Через час я уже стоял перед плотным человеком выше среднего роста, в очках, который и оказался Ринком. Я ожидал увидеть радость или, по крайней мере, приветливое выражение на его лице, ведь он сам меня сюда пригласил, но ошибся. Тоном, не допускавшим возражений, Ринк сказал: “Со своими стихами к Валентину Верховскому. Он – мой ученик, разберется, не сомневайтесь” – и величественно показал рукой на парня, немного старше меня, одиноко сидевшего в углу за столом. Я очень даже засомневался. Ринк и сам-то был для меня никто (я никогда о нем раньше не слышал), а его ученик и подавно, но все же послушно сел напротив Верховского. Тот прочитал мое стихотворение и поставил диагноз: формализм. Стихотворение начиналось так: “Ночь сомкнула деревья стеной, ветер тихо прилег за спиной, и вплетается в тишину песня грустная про войну…”

– Где тут формализм? – удивился я.

– А вот, в первой же строчке: “Ночь сомкнула деревья стеной”.

– Какой же это формализм? В темноте отдельных деревьев не видно, они как бы сливаются в одно целое. Образ такой, – возразил я.

– Нет, это формализм, – настаивал Верховский.

За спиной Верховского возник Ринк. Он пробежал глазами стихотворение и объявил:

– Хорошие стихи. Мы с Верховским приглашаем вас в наше ЛИТО. Так, Валентин?

Верховский тут же забыл про мой формализм.

– Приходи в четверг в семь часов в эту же комнату. Да, не опаздывай, – сказал он строго.

Я был разочарован. “Лучше бы напечатали мое стихотворение, раз оно хорошее. А вместо этого опять ЛИТО. Вот судьба!” – подумал я. Но в четверг на заседание ЛИТО все-таки пришел, а потом пришел в следующий четверг, и так я проходил туда больше полутора лет.