Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Скажем, как-то в лито возник спор из-за строчки в стихотворении одного из наших поэтов: “Щука разинула пасть до ушей”. Одни говорили, что, поскольку у щуки нет ушей, строчка некорректна. Другие доказывали, что очень даже корректна: щука разинула пасть до ушей, которых у нее нет, то есть до неизвестно чего, и получился художественный образ. Чуть до драки не дошло, но слово взял Александр Моисеевич:

– Я имею право быть судьей в этом споре, потому что мои любимые поэты – Твардовский и Пастернак. Для меня оптимально, когда в стихотворении образ точный. А “щучьи ушки” – образ эффектный, но неточный.

Все насторожились. Почему Пастернак понятно, он почти Пушкин. Но при чем здесь Твардовский? В ответ Александр Моисеевич рассказал, как вместе с другими бойцами читал на фронте “Василия Теркина” и бойцы буквально катались по земле от смеха, восхищаясь, как точно в “Теркине” все сказано, прямо про них. Получалось, что Твардовский тоже почти Пушкин.

С тех пор термин “щучьи ушки” Александр Моисеевич часто использовал в разговорах с нами.

Или еще случай. На очередном заседании ЛИТО один мальчик прочитал то, что он считал рассказом. А потом Александр Моисеевич предложил пять вариантов развития этого рассказа. Все ахнули: на наших глазах он сочинил пять новых рассказов. Исполнение тоже произвело впечатление: каждый последующий вариант рассказа преподносился с большим темпераментом, чем предыдущий, и к концу Александр Моисеевич здорово завелся. Впрочем, он заводился к концу любого своего выступления. Это был его фирменный стиль, уж не знаю, приобретенный в театре или дарованный ему от природы. Но стиль этот ему шел.

Иногда Александр Моисеевич делился с нами своими творческими секретами. Он рассказал, как появилась на свет его “Фабричная девчонка” (или “Девчонка”, как он ее сам называл). Однажды в издание, где он когда-то работал, пришло письмо под заголовком: “Нам стыдно за подругу!”. В нем рассказывалось, какая хорошая дружба связывает девушек фабричного женского общежития, но одна паршивая овца все портит. Александра Моисеевича послали разбираться, и он мгновенно обнаружил, что никой дружбы в общежитии нет и коллектива тоже нет, но ему захотелось больше узнать про этих фабричных девчонок. Три месяца он ходил каждый день в одну из комнат общежития, как на работу, и к нему там привыкли, перестали замечать.

– Вы не представляете, что могут наговорить четыре женщины за три месяца. Мне хватило на две пьесы и еще осталось, – улыбался Александр Моисеевич.

Мы вспомнили этот его рассказ, когда Товстоногов поставил его следующую пьесу “Пять вечеров”. Оказалось, что в Технологический институт Александр Моисеевич приходил тоже не зря. Многие реплики его пьесы были нам знакомы до ее написания.

Например, племянник главной героини Слава, по пьесе студент Технологического института, делился на сцене своим горем:

– Называется выборы! Все себе самоотводы дали: один говорит – поет в хоре, другой говорит – за городом живет, третья говорит – меня нельзя выбирать, я подавляю инициативу других. Так не подавляй! А я на минутку вышел – бац! – выбрали!

Мы, члены литобъединения Володина, точно знали, от кого и когда он услышал это: “…вышел – бац! – выбрали”.

Главный герой “Пяти вечеров”, Ильин, по пьесе тоже учился когда-то в Технологическом институте, но его с третьего курса выгнал декан за правду, и героиня пьесы, к нашей общей радости, говорила зрителям:

– Этого декана, которому Саша нагрубил, его и сейчас все студенты не любят.

Студентам Технологического института хорошо была известна фамилия декана, жертвой которого мог стать любой, кто учился на его факультете. Да что там декан! Я сам попал под руку Александра Моисеевича. После премьеры “Пяти вечеров” многие ядовито поздравляли меня с тем, что я наконец вошел в советскую литературу. В спектакле все тот же Слава говорил Ильину:

– Есть у нас оригинальные типы. Например, Игорь – это личность. Прежде всего, умен. Хотя некоторые считают, что это кажется, потому что он в очках. Между прочим, пишет любопытные стихи.

Этим несчастным Игорем был я, к радости всего Технологического института.

За такой творческий метод Дима Бобышев назвал Володина драматургом-соглядатаем. Впрочем, Чехов тоже был еще каким соглядатаем.

А вот отрывок из монолога самого Ильина:

“Помню, ранило меня… Осколок попал в легкое, чувствую: чуть наклонишься – и кровь хлынет горлом. Так, думаю, не проживешь, гроб. И только одна мысль в голове: если бы мне разрешили прожить еще один год. Огромный год…”

Этими самыми словами Александр Моисеевич рассказывал нам в ЛИТО о своем состоянии, когда он лежал в госпитале. Но рассказ имел продолжение. Однажды в госпиталь приехал знаменитый поэт Антокольский, почитал стихи, а потом зачем-то устроил конкурс на лучшую застольную песню. Странно, но раненые активно откликнулись, и победителем этого невероятного конкурса неожиданно для себя стал юный Володин. Антокольский в качестве приза подарил ему свою книжку с памятной надписью: “Победителю песен застольных от собутыльников школьных”.

Эпизода с Антокольским в пьесе “Пять вечеров” нет. Он появится позже, слово в слово, в пьесе “Назначение”.

А вот еще интересный диалог из пьесы “Пять вечеров”: “Вы хоть адресок оставьте. – Вам? А зачем вам? Хотя все равно. Восстания, двадцать два. Квартира два”.

Если бы зритель вздумал пойти по названному адресу, он, конечно, не нашел бы героиню пьесы “Пять вечеров” Тамару, но зато обнаружил бы там самого Володина. Зачем он указал в пьесе свой адрес? Я думаю, совестливый Володин не считал возможным назвать в пьесе реально существующий в городе адрес. Вдруг какой-нибудь ошалевший зритель захочет зайти на огонек к Тамаре и побеспокоит реальных людей? Лучше уж пусть беспокоит его, Володина.

Кстати, Володин был не первый, кто указал в литературном произведении свой адрес. Булгаков тоже селил Турбиных по собственному адресу, что в шестидесятые годы обнаружил замечательный Виктор Платонович Некрасов.

А к нам Александр Моисеевич настолько привык, что стал иногда делиться своими тревогами. Неужели, кроме нас, поделиться не с кем было? Не знаю. Но как-то после очередного заседания ЛИТО мы провожали Александра Моисеевича домой, и он рассказал о своей недавней встрече в Доме писателей с известной польской журналисткой по ее просьбе. Первое, что он от нее там услышал, было: “Как хорошо в своей пьесе “Фабричная девчонка” вы показали тяжелую жизнь молодежи в Советском Союзе”. Александр Моисеевич перепугался, подумал: “Уж не провокация ли это?”, но тут вошел писатель Гранин, про которого Александр Моисеевич сказал, что тот умен как черт, и сумел направить разговор в нейтральное русло. Видимо, обстановка в Союзе писателей была такая, что приходилось все время чего-то опасаться.