Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

то я умру от счастья,

что живу.

– Ну и что? Молодой дурак радуется жизни. Что тут особенного? – продолжал ворчать Герман Борисович.

– А вот другое его стихотворение, может, оно вам больше понравится, – сказал Володин и прочитал:

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

Володин прекрасно умел читать стихи, я это помнил. Однако на этот раз он читал скороговоркой, словно боялся испортить стихотворение актерскими прибамбасами. И Герман Борисович оценил и стихотворение, и исполнение.

– Когда он это написал? – заинтересовался он.

– Совсем недавно, – сказал Володин.

– А что, неплохо. Будем считать, что у нас появился первый поэт – стиляга, – компромиссно заключил Гоппе.

– Да это типичные эстрадные стихи, – неожиданно заявил Бродский.

Это была не первая реплика, которой Бродский пытался достать Володина, и я уже сильно жалел, что привел его сюда. С пьесами Володина Бродский знаком не был, но почему-то с самого начала встречи всячески старался показать, что знаменитый драматург для него – никто. Предыдущие реплики Бродского Володин и Гоппе пропустили мимо ушей, но на последнюю Герман Борисович ответил, правда, без обычной жесткости в голосе, чтобы не обидеть Бродского.

– Эстрадный фельетон – это другое, Ося, – сказал он почти ласково.

Бродский спорить не стал, но постарался показать, что остался при своем мнении.

В конце встречи Володину задали стандартный вопрос: над чем он сейчас работает?

Володин ответил уклончиво:

– Бывают ситуации, когда человек боится, например, одернуть хама-начальника. Или вступиться за слабого. Или защитить от несправедливых нападок товарища на комсомольском собрании. А потом, задним числом, проигрывая ситуацию в голове, человек мысленно поступает, как надо. И вот в его воображении начальник посрамлен. От стыда он написал заявление об уходе, а потом еще каялся две недели, которые был обязан отработать, согласно Трудовому кодексу. Слабый защищен. Его обидчик получил хук справа, хук слева, в довершение еще апперкот и повержен. А комсомольское собрание прошло на ура. Секретаря комитета комсомола переизбрали. Им стал тот, кто всегда за справедливость. А в результате в голове человека путаница, и он уже не знает, что с ним было в жизни, а что в воображении. Вот про это я и хочу написать.

О сюжете будущей пьесы Александр Моисеевич не сказал ни слова, наверно, еще его не было.

На улицу мы с ним вышли вместе. Я рассказал ему, что после поездки на целину задумал написать несколько рассказов. А может быть, даже пьесу.

– Пишите лучше стихи, – сказал он.

– Почему? – удивился я.

– Вам ведь не все на целине понравилось?

– Не все. Что из этого?

– Рано вам еще на неприятности нарываться. Если к стихотворению придерутся, можно объяснить, что настроение было соответствующее. Не более того. А недовольство порядками на целине плохим настроением не объяснишь.

“Наверно, на него снова наехали какие-нибудь Кочетов или Грибачев”, – подумал я.

На следующем занятии ЛИТО я спросил у Бродского:

– Ося, а с чего это ты в прошлый раз напал на Володина?

Ответ был такой:

– А на нем слишком хороший костюм.

То есть Бродский отнес Володина к классу богатых, которых не любил, а богатым тогда он считал каждого, кто мог позволить себе хороший костюм. Этот эпизод я вспомнил, когда, читая Нобелевскую лекцию Бродского, обнаружил в ней такой пассаж: “…подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих…”

“Ося по-прежнему не любит неравенства”, – подумал я.

И все-таки Герман Борисович выделял Бродского среди нас. Например, такой случай. Нас, человек восемь членов ЛИТО, Герман Борисович пригласил выступить в каком-то военном училище на вечере, посвященном “Первомаю”, но строго предупредил, чтобы каждый читал не более одного стихотворения, упаси Бог. Зал был набит курсантами в военной форме, а мы сидели за столом на сцене и по очереди читали по одному стихотворению. Вечер вел Герман Борисович. Когда мы закончили, Герман Борисович вдруг встал и сказал:

– А теперь поэт Иосиф Бродский прочтет еще одно свое стихотворение.

Бродский прочитал стихотворение, у которого был эпиграф из Блока: “И вечный бой, покой нам только снится…” Участники вечера сразу же обиделись. Как же, все прочитали по одному стихотворению, а Бродский целых два. Мы хуже, что ли? Но после выступления начались танцы, и обида забылась.

А через несколько дней мы с Бродским оказались участниками странной истории. После очередного заседания ЛИТО несколько человек, в их числе Бродский и я, вышли вместе с Германом Борисовичем из редакции “Смена” и, разговаривая о чем-то высоком, дошли до угла Невского и Садовой, где остановились. Место это тогда было самым ходовым в Ленинграде. Здесь заканчивался так называемый “Брод” (вульгаризм от “Бродвей”). А начинался “Брод” у площади Восстания, и многие ходили по этому небольшому участку Невского проспекта туда и обратно, чтобы, так сказать, на людей посмотреть и себя показать. Это называлось “прошвырнуться по Броду”. И в разгар нашей беседы неизвестно откуда возникли два здоровенных отморозка, и один из них ни с того ни с сего ударил Германа Борисовича в челюсть, после чего оба исчезли в толпе прохожих. Не успели мы опомниться, а шок был приличный, как отморозки появились снова.

– Ну чего, мужик, давно по морде не получал? Небось от страха в штаны наложил? – спросил один из них и заржал.

– Последний раз я получил, как ты элегантно выразился, по морде – на фронте. Вот… – Герман Борисович показал отморозкам вмятину на височной части головы и добавил: – След от пули дум-дум. А насчет страха – он у меня на фронте остался. Так что вы для меня никто.

Мы приготовились к бою, но отморозок неожиданно заявил покровительственно:

– Смотри-ка, на глазах человеком становишься.

– А ты им, по-моему, и не был никогда, – спокойно сказал Герман Борисович.

– Да. Ладно тебе, мужик. А ты че, правда на фронте был?

– Нет, я след от дум-дум в пьяной драке заработал. Ты хоть слышал про дум-дум? – возмутился Герман Борисович.

– Чего-то слышал, – примирительно сказал отморозок. – Ты не сердись, мужик. Мы с товарищем вышли на Невский бить стиляг. Очищать от них, так сказать, город, как от скверны. А тут ты на самом их любимом месте, в ярком шарфе. Ведь не наш шарф, не советский?

– Не наш, – подтвердил Герман Борисович.