Ирина Богатырёва - Движение без остановок

— Ах, кайф какой, ах кайф … — причитал он.

Я встала тоже на тумбочку и заглянула — Кара стояла там, пригнувшись, у дальней стены, рядом с моими книжными башенками и свёрнутым на день спальником.

— Рома, — сказала я, — она уйдёт из коммуны, когда придёт её время, ладно?

— Все мы уйдём из коммуны, когда придёт время, — откликнулся Рома из своего угла. — Я уйду скоро. Если она останется дольше, здесь поднимется бунт, который вы не сможете унять.

— Пусть будет так, — согласилась я.

На стекле окна нашей комнаты висит красная пластиковая дощечка — «Запасной выход». Табличку повесила Ленка, она встречалась с панком, юным мальчиком, вечерами они гуляли по стройкам, и наша коммуна получила с одной этот новый свой символ. Окно здесь вечно открыто, и это верно, как восхитительно это верно! Ленка удивительно точна в своём виденье жизни, поэтому все её выходки носят лёгкий экзистенциальный налёт.

Как всякий вестник, ты знаешь, что такое время и когда оно придёт, твоё время, Кара. Ты ходишь по нашей комнате, стуча подковками своих когтей, и даже не смотришь в сторону распахнутого окна. «Запасной выход» — это на будущее, а сейчас ты здесь, Кара, чтобы изменить наш мир.

Так не я сказала, так сказал Макс. Но Макс — это такое странное существо, он всем друг, но о нём никто ничего не знает. Он приходит в коммуну в гости, приходит как тень, почти незаметный, но всегда ощутимый. Фотографирует нас, разные странные мелочи нашей квартиры, говорит с нами, с каждым о чём-то своём, и уходит. После него всегда в неожиданных местах находятся сладости, но он никогда не говорит, что приносит их. Он москвич, и мне кажется, что он ходит к нам как в зоопарк или, точнее, как в экзотический сад, где животных можно наблюдать в естественной среде.

Он меня старше, как брат. Мы с ним знакомы давно, и это он привёл меня на Якиманку. Никто не знает, чем он занимается, но от него исходит уверенность профессионала — профессионала во всём. Он человек, который уже сделал себя, в отличие от всех нас, жителей коммуны, и за это получил право быть непонятным и никому не раскрываться. Вот и всё, что я знаю про Макса.

Он пришёл в тот же день, когда появилась Кара, у него загорелись глаза, и весь вечер он не сводил с неё своего объектива.

— Такие существа являются, чтобы изменить наш мир. Ты же понимаешь, — сказал, уходя.

И вот Кара ходит по нашей комнате, а коридоры Якиманки пульсируют, прислушиваясь к цокоту её коготков. Она — нарушение наших правил, но разве можно изменить мир, не нарушив их?

— Петрашевцы, — ворчит на нас дед Артемий, когда мы появляемся на кухне.

Кара любит замирать и подолгу таращить глаз на стекло шкафа, за которым прячутся Ромины книги. Если присесть на корточки и похлопать по коленям, она подойдёт и тронет большим, будто полированным клювом протянутую ладонь. Она любит играть, катать комки бумаги по полу, подбрасывать и ловить их в воздухе. Приглашая на этот волейбол, она начинает прыгать вокруг и ударять клювом о ноги. Это не больно, только немного страшно — ведь если есть что-то действительно далёкое от человека в природе, то это птицы. Она привередлива к пище и ест исключительно бледных, страшных мойв. Мы с Сорокиным сбились с ног сначала, пытаясь накормить её, подкладывая ей под клюв разную еду.

— Вздор, — отчётливо произносила Кара и отходила. И только мойву взяла. Она мотает головой, трясёт рыб и глотает так, что мы всегда не успеваем заметить, как это происходит.

Мы носимся с Карой, я и Сорокин, Рома качает головой, а Ленка всякий раз, когда поднимает трубку звонящего телефона, говорит серьёзным голосом:

— Клиника слушает.

Там отключаются. Ленка хохочет и вспрыгивает на табуретку посреди комнаты:

— Exegi monumentum ereperenius, — и так далее по тексту. Это значит, что у неё сессия.

А когда ты спишь со мной в антресоли, Кара, когда ты уходишь в дальний конец, поджимаешь там ноги и закатываешь глаза, прикрывая их страшной плёнкой, — я долго смотрю на тебя и не могу уснуть. Ведь вот же он, самый иной из всех возможных миров, так близко и рядом, и пусть кто-нибудь скажет, что это не чудо.

Но и с антресоли я слышу, как полнятся пересудами коридоры. «Даже если ты не видишь соседа, помни, он всегда рядом», — гласит правило Якиманки, и оно верно, ох, как дьявольски оно верно. Даже если ты не видишь соседа, помни, что он есть, даже если ты не слышишь соседа, помни, что он тоже о тебе думает.

А о нас с Карой думали все. В первую очередь Сонька Мугинштейн.

Сонька жила в нашей комнате по праву четвёртого после того, как съехал Сорокин. Она была нормальный человек, чем рушила Ленкину теорию о клинике, потому она сделала вывод, что Сонька попала к нам по ошибке. Я тоже думала сначала, что она надолго у нас не задержится, но оказалось, мы с Ленкой её недооценили: Сонька жила и жила и никуда не собиралась пропадать, наоборот, пропадать начал Толька. Она была пианисткой из консы и, придя домой, разучивала свои уроки на нашем рояле, а Толька потом жаловался, что не может больше там спать, потому что растревоженное нутро инструмента, столько лет бывшего беспробудным, гудит и охает всю ночь после Сонькиных упражнений. Так он говорил и так ему казалось, а потому он всё активней искал себе девушку, чтобы было где жить. У него, похоже, получалось: все дни, что жила у нас Кара, он не появлялся в коммуне.

Сонька была обычный человек в том жестком коммунском понимании, в каком это слово соответствует понятию обыватель . Обыватель для нас — это человек всепоглощающего стандарта. Даже если Сонька была не такой, узнать об этом мы не могли: она была очень скрытна или, точнее, зажата, жила с подавленными эмоциями и чувствами, никогда не говорила, нравится ей что-то или нет, потому нам всегда казалось, что ей всё не нравится, и на лице её было единственное выражение — терпения. Она была какая-то угловатая, как будто все её движения были скованы. Обычно люди с такой внешностью болеют всякими гастритами, а обниматься с ними неприятно, как с большой белой рыбой. Когда мы с Ленкой пытались представить, о чём она мечтает, — а фантазировать вместе всякие глупости было нашим любимым занятием, — нам быстро становилось скучно и мы шли на кухню пить чай.

Однако мы не могли понять, как же Сонька живёт таким образом, и потому наш интерес к ней не исчезал. Мы наблюдали её, как чудное создание, отчасти похожее на нас, но чуждое. Она была ужасно трудолюбива, работала на трёх работах, что нам с нашей ленью было глубоко противно. Она была экономна во всём, даже в еде, варила себе перед сном пустую гречку, утром пила чай — и уходила на работу. Нам, расточителям и неженкам, это было дико, и мы стали подозревать, что она ест на работе за чужой счёт. Она была скромна до ханжества, удивлялась, как мы можем жить вместе с мальчиками, после первой же ночи, проведённой на раскладушке посреди комнаты, заявила, что у неё болит спина и она не может так спать. Кровать в то время по старой памяти занимала Ленка, она хмыкнула и ушла с неё, а Сонька в тот же день принесла складную розовую ширму. Теперь её сон могла наблюдать только я со своей антресоли. Сонька спала в толстой пижаме. Нам, детям коммуны, это было смешно и странно.