Николай Курочкин - Смерть экзистенциалиста

— Ну, брат! Этой оспой я да-авно переболел. Уж и забывать стал. Мура все это. Философия для бездетных. Ты холостой — вот тебе и чудится, что с твоей смертью мир рассыплется. Кстати, у Сартра дети есть, ты не в курсе?

— Никогда не интересовался, — сухо ответил Саломатин.

— Зря. По-моему, нет у него детей. Понимаешь, дети так прочно связывают с жизнью и с другими людьми, что… В общем, женишься — поймешь.

Ну что ж, все было ясно. Дальше разговаривать было незачем.

Потом, в самолете, Саломатин долго и напряженно вспоминал, на кого же стал похож раздобревший Андрей. Ах да — на Вадьку Ломтева! Конечно, на него. Та же поглощенность семьей и производством, приземленность, равнодушие к вечным вопросам, то же «здесь и сейчас» вместо «везде и всегда».

Общаться было не с кем.

Выручил его Валерка. Наскучив традиционными способами ухаживания, он стал поражать воображение девушек тем, что имеет друга-экзистенциалиста. Он потащил Саломатина с собой на одну дачу, где их роли странно перепутались. Валерка рассчитывал, что Саломатин с его самобытной философией будет, так сказать, пряным гарнирчиком к его, Валерки, особе. Вместо этого сам он оказался в жалкой роли официанта, подавшего экзотическое блюдо и более не нужного.

Через Валеркиных девочек Саломатин познакомился с их друзьями, вошел в круг людей, которых экзистенциализм интересовал если и не глубоко, то остро. Вскоре он стал в этом кругу популярен.

Это был именно круг, замкнутый для чужих и открытый для своих. Саломатин быстро освоился и привык к обстановке, окружавшей этих людей. Он мог по нескольким деталям узнавать, попал он к «своим» или нет. У всех его поклонников на стенах висели африканские маски (сочинского производства), прибалтийские керамические пластины со скучным беспредметным рельефом и «кичевые» картинки на стекле с целующимися голубками, слащавыми пейзажами и нэповскими красотками. У всех одна стена в квартире забита до потолка книгами, а на низеньком столике у этой стены небрежно брошено, что-нибудь «запретное», пикантное… Что именно, неважно. Важно, что вот человек мыслит нестандартно, не по указке — и не скрывает этого! А как именно мыслит — это уже его дело.

У всех людей этого круга были дорогие, модные радиолы. И каждый врал, что ночью, если хорошее прохождение воли, запросто ловятся и радио «Люксембург», и все, что хочешь. Ни одна их встреча не проходила без обмена последними новостями: один рассказывает, что вчера передавал «Голос Америки», другая — что Би-би-си, третий — что «Немецкая волна», и так по кругу. Считалось, что самая объективная — японская Эн-эйч-кей, а самая лживая — энтээсовский «Посев».

Шура называла этих фрондирующих интеллектуалов «переростками». Мол, седеют, лысеют, дети у них уже старшеклассники, а сами все еще не вышли из того возраста, в котором, чтобы продемонстрировать независимость от «предков», красят волосы в синий или бордовый цвет, отрезают чудные косы и нашивают заплаты на неизорванную одежду. И, привыкнув, теперь пытаются эпатировать государство. Но, поскольку государство на их фокусы внимания не обращает (или уже, если дело серьезное, не в угол поставит, а похуже!), «переростки» бунтуют в узком кругу и помалкивают в тряпочку на людях. Демонстрируют свою храбрость друг другу. Все это, говорила Шура, здорово похоже на щедринский «бунт» против полицейского: зайти, чтобы никто не видел, в подворотню и в кармане кукиш сложить. Только тут еще смешнее, потому что непонятно, против чего и за что.

Саломатин видел, что Шура права. Но пусть! Пусть они слушают вполуха, пусть им интересно не то, о чем он говорит, а то, что им говоренное не одобряется «вверху», пусть! Все же слушают! И может быть, кто-то и услышит, кого-то проймет.

«Салонный философ»? Дразнись, Шура, дразнись! Чаадаев тоже был «салонный».

Раз на званом ужине у главного инженера облбыта младшая сестра жены хозяина пристала к Саломатину:

— Владимир, объясните мне, серой, почему так: вы очень красиво, увлекательно говорите о свободе, активности, подлинном и неподлинном существовании, а живете так же, как и мы, неподлинно и несвободно? Наверное, перейти от трепа к практике жутковато, а? Или все ваши теории просто для красоты слога?

— Да нет, почему же? Я собственно на данном этапе ставлю целью ознакомить с учением как можно больше людей, а уж потом можно будет и поэкзистировать.

— Потом — это, видимо, после дождичка в четверг?

— Потом — это тогда, когда я найду своевременным! — резко сказал Саломатин. И подумал при этом: «А в самом деле, чего я жду?»

Домой он пошел пешком и самой длинной дорогой, по бульварам улицы Горького. Надо было разобраться в себе. В самом деле, чего он ждет?

Дома он еще раз взялся за пьесу Сартра «Мухи». За то ее место, где Юпитер открывает Оресту единственную великую тайну: что люди свободны. И эти строки вдруг засветились золотом! Прежде Саломатин читал их и перечитывал как отвлеченную — верную, большую, но абстрактную истину. Теперь он их прочитал как руководство к действию.

Довольно! Владимир Саломатин объявляет экзистенциальный праздник! Отныне — да, да не с завтрашнего даже утра, а с сей же секунды! — он живет свободно, не обращая внимания на законы и запреты.

Прежде чем лечь спать, он собрал все галстуки — терпеть не мог этих ошейников, но как преподавателю приходилось их носить — и швырнул в мусорное ведро. Утром в столовой вместо первого и второго («Вам, как всегда, без подлива?») взял четыре порции селедки с луком и три заварных пирожных и съел, радостно косясь на негодующие или перекошенные от тошноты физиономии. Потом, негромко напевая (чего доселе никогда не позволял себе на улице), пошел на красный свет через дорогу. Подскочившему орудовцу лениво сказал: «А пошел ты!» — и тот послушно и беззвучно отошел.

Вместо семинара по теме «Органическое строение капитала. Масса прибыли и норма прибыли» он пошел на пляж и провалялся четыре часа, приставая ко всем

симпатичным девушкам. Потом съел подряд по порции всех сортов мороженого, какие были в киоске, и позвонил Шуре, предложив ей (севшим от мороженого голосом) плюнуть на лекции и зайти к нему побаловаться. Шура не поняла и предложила покушать парацетамольчику. Тогда Саломатин набрал 09, узнал номер и стал дозваниваться в РЭБ флота. И узнал, что начальник цеха Ломтев только что убыл в Хабаровск на бассейновое совещание. Все складывалось как нельзя лучше!

В автобусе брать билет Владимир не стал, и его со скандалом высадили за остановку до нужной ему. Он шел с пылающими щеками, вспоминал, как стыдно было слушать укоры контролерши, и злился на себя. Подумаешь, засмущался! Плевать на все, ты же свободная личность, осуществляющая себя наперекор абсурду. Тебе не должно быть стыдно!