Николай Курочкин - Смерть экзистенциалиста

Пока ей еще не стукнуло тридцать три, «свое удовольствие» означало: работа, общественные нагрузки, наука «для души», в свободное время — чтение и вязание, по воскресеньям — Саломатин и вязание, по праздникам — Саломатин, мускат и вязание. Отпуск — две бурные недели на юге и два месяца в призейской тайге (Шура изучала биогеоценозы — содружества флоры, фауны и почвы, поначалу для себя, потом читала факультатив на охо-товедо-звероводческом отделении, потом создали кафедру экологии, и она неожиданно для себя стала доцентом), всегда в одиночку, в самой что ни на есть глухомани.

Саломатин все никак не мог поверить, что Шура не собирается женить его на себе и даже не мечтает об этом. Может быть, она на кого другого нацелилась? Нет, другому при ее образе жизни быть некогда. А с Саломатиным она ведет себя слишком уж независимо… Владимир считал, что каждая незамужняя женщина стремится замуж, без устали ткет паутину и ловит зазевавшихся и беззащитных. Шура тенет не плела и никого не ловила. Это было непонятно.

И Лариса за него замуж не пошла…

Что же, ему все время нетипичные женщины попадаются? Или он сам с изъяном? Может, это в нем чего-то недостает? Чего-то такого, чтобы женщине захотелось иметь его в личной собственности? Черт их знает, чего-им нужно. Валерка говорит, что женщины и сами себя не понимают, а нашему брату и пытаться не стоит их понять, дохлое дело. Потому что они себя всю жизнь выдумывают — и каждый день заново, да еще и во многих вариантах: для себя, для него, для детей, для подруг (отдельно для тех, которые завидуют, и для тех, которые дол лены бы, но почему-то не завидуют), для мужчин-сослуживцев (тоже раздельно — для обращающих внимание и для не обращающих), для своей мамы и для его мамы, кто они на самом деле, уже и сами не помнят. Те, у кого память получше, еще помнят, какими были вчера, еликий кто-то советовал: есть у тебя дело к женщине — решай его, только когда она в том же платье, в каком была, когда начал говорить. Переоденется она — все, другой человек!

А Валерка, наверно, прав. У него профессия такая, все время среди женщин, и притом среди женщин с обнаженными лицами. Ему их не знать — так кому и знать? Для них врач-косметолог больше, чем мужчина. Даже больше, чем «дамский мастер». Между прочим, Валерка потому и облюбовал для «охоты» общежитие сельхозинститута, что там сравнительно легче найти личико, не тронутое косметикой, а на тронутые он якобы может смотреть только профессиональным взглядом, а не мужским.

Да прав-то он прав, но Шура, кажется, все время одна и та же. Деловая женщина, сама по себе личность. Сколько еще таких женщин, которые — за вычетом деток, тряпок, сплетен, кухни, сердечных переживаний и болезней — нуль без палочки! Но Шура иная. И мужчины в ее душе занимают не больше места, чем женщины в душе делового мужчины.

Саломатина раздражало, а порой даже бесило, что он, ее, судя по всему, единственный (не считая мимолетных приключений в отпуске) мужчина, так мало для нее значит. Он и сам не хотел большего — всех этих нудных забот о том, чтобы горло кутал, чтоб мыл руки перед едой, не заглядывался на девочек и не курил натощак. Он не жаждал этой мелочной опеки, этого кудахтанья. Но он хотел, чтобы этого не было, не потому, что ей самой наплевать, а потому, что это он не желает и не позволяет. Разница!

Когда он увлекся экзистенциализмом, Шура сказала: Брось, Володька. В наше время философией интересоваться нельзя. Можно или жить ею, или жить без нее. А флиртовать с нею вредно для здоровья. В общем, послушай умную женщину, брось ты это. Пропадешь.

«Послушай умную женщину…» Подразумевается: «Послушай, глупый мужчина, умную женщину». Разумеется, он не послушал. Советы в такой вот оскорбительно-вразумляющей форме, когда упирают не на то, почему надо или почему не надо, а на то, что говорят и кому говорят, он не принимает. Сам разберусь, мадам!

Теорию приходилось по крохам, по строчкам собирать из критических работ об экзистенциализме, вылавливать вкрапленные в них цитаты из «Мифа о Сизифе», «Бытия и Ничто», «Или — или», «Критики диалектического разума», «Ситуаций» и «Бытия и Времени». И так, по строчке, он заполнил толстую тетрадь, начал вторую, потом купил амбарную книгу и переписал туда свои цитаты, но уже не в том порядке, в каком они попадались на глаза, а в логическом.

Это отнимало страшно много времени. Но Саломатин уже охладел к политэкономии и читал лекции в техникуме по прошлогодним конспектам. От приработка — курс «Экономической истории СССР» на вечернем отделении технологического института — он отказался. На жизнь хватает, и ладно. Зато трактат рос. Может быть, его экзистенциализм был не тот, что у немцев и французов, но зато в его, саломатинской, версии слито все, что его задело за душу. Больше всего от Сартра, меньше от Камю, от Хайдеггера — только понятие «Манн», от Ясперса — учение о «пограничных ситуациях»…

Мать болела часто, и Владимир привык к тому, что пять-шесть раз в год она лежит по неделе, ежевечерне в эти недели приезжает «неотложка», весь дом пропитывается сладким запахом сердечных лекарств… Так бывало часто. И на этот раз все шло привычно. А на четвертый день маме стало хуже, она начала задыхаться, потеряла сознание и умерла, не приходя в себя.

Так быстро: полдня назад была сна живая, а сейчас уже холодная, желтая… Если бы она долго болела, они с отцом как-то были бы готовы… Хотя она и болела долго, но каждый приступ проходил, и на этот раз началось как обычный приступ…

Отец совсем потерялся. Он или сидел в кресле, глядя сквозь все потухшими глазами, или бродил по дому, без смысла перекладывая вещи. Все хлопоты свалились на Саломатина. Хорошо еще, из каких-то щелей выползли старушки в темных платках — не то дальние родственницы, не то просто любительницы похорон. Они подсказывали и помогали: обмыли, одели, обули, обсказали, куда идти за справкой и свидетельством о смерти, где заказывать гроб, тумбочку, венки, надписи на лентах к венкам, сколько уплатить землекопам, сколько музыкантам… Они подсказывали, а Саломатин исполнял: ездил, стоял в очередях, заполнял бланки, платил, договаривался…

Только после похорон, запершись в своей комнате, пока бабки накрывали стол для поминального ужина, Саломатин смог осмыслить происшедшее. Мамы больше нет. Она была не старая, но умерла. Бессмысленно! Ее нет и не будет. Ни-ко-гда… И что же от нее осталось? Тело в могиле — это не она. Осталась память. Ее помнят многие, она делала многим добро; мелочи, быт; отдала когда-то половину хлебных карточек соседке, потерявшей свои; возилась с молодыми, неумелыми телеграфистками; мирила рассорившихся супругов; вязала шапочки чужим детям, учила кого-то шить, кого-то готовить… Да, сколько-то времени ее еще будут помнить. Отец и он — всю свою жизнь. Потом все… Сколько жило на земле хороших людей, которых никто уже не помнит. Эти люди жили трудно и хлопотно, они смиряли свои желания и, как удачно сказал поэт, «наступали на горло собственной песне». Они порой забывали о, себе, живя для других. И кто их помнит? Никто! Зачем они жили? Так ли жили? Неизвестно, кто строил храм Артемиды в Эфесе, зато помнят Герострата, сжегшего этот храм, — одно из тогдашних чудес света…