Николай Курочкин - Смерть экзистенциалиста

Так зачем все это? В чем смысл жизни? Или его нет вовсе, а есть только суета, мельтешенье пустяков, заполняющих дни? Человек ходит, дышит, смеется, целуется, а проклятый вопрос не отпускает, жмет на череп.

И тут в конце обычного урока, минут за десять до звонка, встает тощий, многосуставный верзила-акселерат и, спасая дружка от опроса и неминуемой двойки, задает (под понимающие и одобрительные улыбки соучеников и хихиканье соучениц, сам при этом блудливо ухмыляясь) дурацкий, явно провокационный вопрос:

— Владимир Павлович, можно вопрос? Правда, не совсем по теме… Но все же политэкономия — одна из трех составных частей марксизма, а философию нам не преподают. Так, может, вы ответите?

— Ну, давайте ваш вопрос, Матвиенко. Может, и отвечу.

— Владимир Павлович, в чем смысл жизни? И есть ли он? Вот экзистенцисты…

— Экзистенциалисты, Матвиенко. Эк-зи-стен-ци-а-лис-ты.

— Да, да, экзистиалисты, они говорят, что в жизни смысла нет, все миф и надо только красиво умереть. Это верно?

— В чем смысл жизни и есть ли он?.. Есть такая восточная притча: «Шли по дороге десять мудрых старцев и встретили одного дурака. И дурак спросил: «О мудрые, в

чем смысл жизни?» И девять мудрецов плюнули в пыль и пошли дальше, а два дурака остались на дороге выяснять, в чем же он сокрыт, смысл жизни».

Вообще надо было не ввязываться в этот разговор, а сказать, что врет Матвиенко, им в курсе обществоведения дают начала диамата, и отфутболить с этим вопросом к преподавательнице истории КПСС и обществоведения. А он сам попытался ответить. Вспомнил второй курс, Андрея Четырина, Гришу со Степой — из-за них и сбился. Тогда в смысл их споров особенно не вникал и сейчас сам себе не мог объяснить, что такое этот самый экзистенциализм. А кто сам не знает, другим объяснять пусть не берется, выйдет конфуз.

Конфуз и вышел. Долго потом Саломатин краснел и злился, вспоминая, как многословно и суетливо, «потеряв лицо», втолковывал этому наглецу Матвиенко что-то вертящееся перед глазами, но не укладывающееся на место, неуловимое и расплывчатое.

Кончилось тем, что он сбился и пообещал ответить через неделю, а после занятий зашел в библиотеку и набрал книг и журналов — тех, что шесть лет назад читали Андрей и Степа. Поначалу теория не пошла: страх, который не тот страх, а онтологический; скука, которая тоже не та, тошнота — не пищеварительная, а метафизическая…

Он на время отложил теорию и взялся за пьесы. Почему-то чуть не все философы-экзистенциалисты были одновременно и писателями, преимущественно драматургами. И Сартр писал пьесы, и Камю, и Фриш. Достоевский, которого они считали своим, пьес не писал, зато все его романы экранизированы, и не по разу, потому что при всей философской насыщенности, при всем их многословии сценичны. Саломатин читал пьесы и романы — и невнятная терминология как бы проявлялась, туман становился прозрачным. Из пьесы в пьесу, от автора к автору переходили общие идеи и даже сюжеты. И Владимир начал видеть контуры теории. Можно было снова приниматься за отложенные статьи и монографии. Книг Льва Шестова и Николая Бердяева он не нашел, зато вышли новые книги о Кьеркегоре: Быховского и женщины с украинской фамилией Гайденко и марсианским именем Пиама.

Тому оболтусу Матвиенко Саломатин обещал ответить через неделю. Через неделю, он, конечно, еще не был готов к ответу, но Матвиенко и думать забыл о своем вопросе, достигшем цели: протянуть до звонка.

Началось это три года назад. Саломатин приехал тогда в родной город на преддипломную практику. Шляясь как-то после работы по центру, он заметил в толпе, штурмующей универмаг, где «выбросили» что-то японское, Ларису. Сердце в груди кувыркнулось, и вдруг Саломати-ну смертельно нужно стало поговорить с ней. О чем и как, он не думал, продираясь к Ларисе между разгоря — ченными, потными женщинами. Только бы услышать ее голос! Он протолкнулся почти вплотную и… И увидел, что у нее огромный вздутый живот — такой, будто в нем тройня, не меньше.

Саломатин повернул обратно и пошел к другу Валерке. Поговорили, выпили, и Валерий потащил его в общежитие сельхозинститута к знакомым девочкам. В коридоре напоролись на дежурную преподавательницу. Валерка, которого здесь все уже знали как морально неустойчивого и отрицательно влияющего, спрятался за спину друга, и Вовке пришлось одному объяснять, что нужно посторонним нетрезвым мужчинам в девичьем, да еще борющимся за высокое звание, общежитии. Завидя, что дежурная преподавательница, не дозвонившись по 02 (все время занято да занято), не шутя ищет — телефон опорного пункта, Саломатин вмиг протрезвел.

Видимо, в тот вечер его посетило вдохновение: он не только отговорил дежурную звонить в милицию, но утром долго соображал, где он и что за Афродита Книд-ская спит рядом. Вот так у них и началось. Вспоминая это начало, Шура потом со смехом сказала:

— Ты в тот вечер был такой агрессивный, такой петух, что я по долгу дежурной приняла огонь на себя: такой, как тогда, ты кого-нибудь все равно уговорил бы, так уж лучше не девушку.

Шура — Александра Васильевна, ученый-ботаник, доцент кафедры экологии, — была умница, светлая голова. Правда, на пять лет старше Саломатина, но на вид ровесница ему.

Она дважды — и оба раза неудачно, — была замужем. Первый раз вышла замуж восемнадцати лет: хороший парень сделал предложение, а замуж все рвутся, чем она хуже? Через год ушла от мужа и решила больше никогда-никогда не выходить замуж. Разве только по большой, настоящей любви.

Большая и настоящая встретилась через полгода после развода. Они жили душа в душу, прожили три года (детей не заводили: он так любил Шуру, что не хотел, чтобы между ними кто-то был), а потом Шура узнала, что есть другая, которая вот-вот родит ее мужу ребеночка. Что любит он одну Шуру, как и прежде, но ему любой ценой нужно удержаться в городе, а у «другой» и жилплощадь, и влиятельный папа, и даже своя, подаренная папой, но не папина, а на нее записанная «Волга». У Шуры тогда была комната в общежитии, групповая детдомовская фотография над казенной кроватью и никаких связей. Любимый и любящий спросил, как бы на его месте поступила она, умница и светлая голова. Шура подумала и сказала, что, будь она на его месте, она хватала бы свои манатки и тикала бы на улицу, пока с лестницы не турнули. Любимый и любящий сказал, что это очень резонно, и так он и сделал.

С тех пор Шура запретила себе и думать о замужестве. До тридцати трех — решила она — буду жить в свое удовольствие, а там рожу дочурку от какого-нибудь синеглазого брюнета, физически абсолютно здорового и психически нормального (ум и рост необязательны, у самой хватит), и буду жить дальше — в свое и дочкино удовольствие. А если получится сын, решила отказаться и оставить в родилке. Пусть забирает кто хочет.